Между воспеванием силы и красоты жизни и — отречением от нее, между аскетичным и мрачным фанатиком Савонаролой и всем блеском искусства эпохи Медичи — метался поначалу герой «Воскресших богов» Джиованни Бельтраффио, молодой ученик самого «мессира Леонардо»… В ночи плац-парадного захолустья, когда спали дом, дворик и вся округа, Мусатов читал, до утра не гася свет, такую увлекательную первую часть романа, где описывалось, как во Флоренции выкапывали из земли обломки античных статуй.
«Джиованни увидел на дне ямы, между кирпичными стенами, белое голое тело. Оно лежало, как мертвое в гробу, но казалось не мертвым, а розовым, живым и теплым, в колеблющемся отблеске факелов…»
«Грилло слушал, блаженно улыбался и не замечал, как пастушья свирель играла в поле, овцы на выгоне блеяли, небо светлело между холмами водянистым светом, и вдалеке, над Флоренцией, нежными голосами перекликались утренние колокола…»
Ах, как всю жизнь хотелось Виктору Мусатову увидеть эту землю!.. Но над морозно-остекленелой Волгой, над Плац-парадом, в окнах его мастерской высоко мерцали-играли другие звезды…
«Богиня медленно поднималась.
С тою же ясною улыбкой, как некогда из пены волн морских, выходила она из мрака земли, из тысячелетней могилы.
приветствовала ее Мэрула.
Звезды потухли все, кроме звезды Венеры, игравшей, как алмаз, в сиянии Зари. И навстречу ей голова богини поднялась над краем могилы.
Джиованни взглянул ей в лицо, освещенное утром, и прошептал, бледнея от ужаса:
— Белая Дьяволица!
Вскочил и хотел бежать, но любопытство победило страх. И если бы ему сказали, что он совершает смертный грех, за который будет осужден на вечную гибель, — не мог бы он оторвать взоров от голого невинного тела, от прекрасного лица ее».
Кому-то из тех, кто мало страдал, может, и «выспренностью» покажется что-то из ночных мусатовских записей, сделанных для самого себя. Но недаром один «товарищ по эпохе», малоизвестный современник после просмотра «Дяди Вани» написал Чехову, что плакал не столько от жалости к его героям — Астрову, Войницкому, — а над одиночеством автора, отсутствием у него личного счастья. Бог судья тем, кто не знал и не вынес этого бесконечного и безнадежного отчаяния!.. В одну из ночей 1901 года Мусатов записал на клочке бумаги:
«Жизнь. Я жизнь прохожу, как кладбище, один, в темную ночь. Кругом все мертвые люди. Спят. Иногда вдруг во мраке я вижу глаза. В них мне как будто сверкает неопределенная надежда. Но я боюсь заглянуть в их глубину. То просто блуждающие огни среди могил».
Так оно и было, увы, еще два-три года назад. Но можно ли было выжить, если б он не верил, что за «мертвыми душами» придут — живые, что вся грязная, серая ветошь этого быта вдруг расползется, упадет и — брызнет солнце, счастье, победа искусства и жизни! Вот почему он с упоением вспоминал сцену из романа о Леонардо — преображение мерзкого наваждения «внешней» жизни:
«— И чудо свершилось.
Козлиная шкура упала с него, как чешуя со змеи, и древний олимпийский бог Дионис предстал перед моной Кассандрой, с улыбкой вечного веселья на устах, с поднятым тирсом в одной руке, с виноградной кистью — в другой…
И в то же мгновение дьявольский шабаш превратился в божественную оргию Вакха: старые ведьмы — в юных менад, чудовищные демоны — в козлоногих сатиров, и там, где были мертвые глыбы меловых утесов, вознеслись колоннады из белого мрамора, освещенного солнцем; между ними вдали засверкало лазурное море; и Кассандра увидела в облаках весь лучезарный сонм богов Эллады. Сатиры, вакханки, ударяя в тимпаны, поражая себя ножами в сосцы, выжимали алый сок винограда в золотые кратеры и, смешивая его с собственной кровью, плясали, кружились и пели:
— Слава, слава Дионису! Воскресли великие боги! Слава воскресшим богам!»
Всю дорогу от хвалынской пристани Лена Мусатова не переставала удивляться: так долго, так медленно ехали они на лошади — все в гору и в гору. Поначалу от волжского берега приятно тянуло дымком из деревенских труб, запомнилось, что стлался он голубой лентой… Лошадь тащилась вверх по густо заросшему ручью — «речке» Черемшанке, впадавшей в Волгу. С вершины первого холма открылись сады. За ними — меловые кручи новых холмов. Потом стали съезжать в дышащее прохладой густое ущелье. Удивляло же Лену одно: что же может брат писать в такой чащобе?..