Бои местного значения

Знакомая картина. Я невольно вспомнил Ловать, даже крепко уцепился за тонкий ствол молодой березки, хотя до реки было далеко и мне не грозила опасность сползти по снегу в ледяную воду. Можно ли вообще когда-нибудь забыть будни войны? Наверное, что-то забудется, что-то станет не таким уж страшным, потому что время сделает свое дело, сгладит остроту виденного и пережитого, но у выживших война навсегда засядет в душе, как кошмарный сон. Какие бы радости ни ожидали впереди фронтовиков, им уже ни когда не уйти от грубого рубца, оставленного войной. Этот рубец, неподвластный даже времени, останется до конца дней. И та будничная картина войны, которая развертывалась перед нами у переправы, тоже оставляла след в нашей памяти своей грандиозностью и героикой людей, спешивших переправиться на противоположный берег Днепра.

— Содом и Гоморра, все смешалось: и кони, и люди, — наблюдая за переправой, сказал Новиков.

В одно время узкая полоса переправы покачнулась и как бы сдала в сторону от близкого разрыва, но и на этот раз фашистским летчикам не удалось ее разбить. Прошли танки. Мы сразу же поспешили за колонной автомашин на другой берег. Как только они оказались на противоположном взвозе и шоферы почувствовали под колесами мерзлую, твердую землю, быстро взобрались вверх и ушли в лес. А мы по обочине дороги с трубами и плитами на плечах медленно продвигались за ними и тоже торопились к лесу. Нас обгоняли автомашины, тащившие за собою гаубицы и противотанковые пушки с необыкновенно длинными стволами. От шума автомашин и тягачей не слышно было приближения самолетов, но нам было видно, как они опять появились и повисли над переправой.

До самого вечера мы догоняли свой полк ускоренным маршем.

В одной из деревень нас ожидал связной батальона, специально посланный комбатом. Он передал нам, чтобы мы изменили маршрут и вышли на соединение с полком в населенном пункте, который был в стороне от первоначально намеченного маршрута. Ночью мы добрались в названный пункт — большую белорусскую деревню с добротными рублеными домами, в которой полевые военкоматы уже призывали ее жителей на службу в армию. Свой батальон мы не застали. Приняли с Новиковым на свой риск решение: пока не прояснится обстановка, дать людям отдых. Сын хозяйки дома, в котором мы остановились на ночлег, — моего возраста, уже получил повестку и завтра утром должен был явиться на призывной пункт.

— На войну забирают, — сдерживая слезы, объявила хозяйка, указывая на крепкого парня с чистыми, как слеза, глазами. Он сидел рядом со мною на скамейке, прислушиваясь к нашему разговору. Ему тоже хотелось поговорить с нами, расспросить о фронтовой жизни, но парень был застенчив и разговор не получался, хотя я стремился поддержать его. Время было уже позднее, нас тянуло в сон. Он принес охапку соломы с мороза, расстелил на полу.

— Что еще надо солдату? — сам себя спросил старшина Бочкарников, укладываясь на соломе. — Не слышит меня Тесля. Он бы сейчас сказал свою любимую присказку: «Як був бы я паном, ел бы сало з салом и спал бы на соломе». Солома есть, сало есть, — философствовал старшина. — Панская жизнь…

На чистой соломе, после долгого перехода, мы сразу уснули.

Утром хозяйка рано засуетилась у печки. За окнами было еще темно. В хату с улицы проникал мороз. На полу стало холодно. Мы дружно поднялись и стали собираться.

Хозяйка поставила на стол огромную миску пышущей горячим паром картошки и тарелку с огурцами. Я пригласил призывника, пришли из соседней хаты Сидорин и Полулях, мы принялись за завтрак. Давно уже нам не приходилось есть такие огурцы: твердые, с запахом смородиновых листьев и перцем. Мать проплаканными глазами посматривала на сына. В эту ночь она так и не сомкнула глаз. Я видел, с каким молчаливым усердием она хозяйничала у печки: ставила тяжелые чугуны, вытаскивала оттуда горшки, подбрасывала дрова, что-то вываливала в кадушку, гремела ведрами и посудой. Потом она подошла к столу и проронила сквозь слезы:

— Поешь последний раз.

— Почему последний? — спросил я. — Зачем заранее зарывать его в землю?

У парня тоже навернулись слезы.

— Дитя… Что с ним будет? — тяжело вздохнула мать. — Не разбитной он, не как другие.

— Мы с ним ровесники. Я уже три года на войне. Будет воевать, как и все.

— Куда ж ему до вас, — вздохнула мать.

Она стояла за спиной сына и хотела услышать что-то утешительное от нас. Я понимал ее. Она провожала сына на войну. Вряд ли кто сможет описать все то, что происходит в материнском сердце в это время. Что я ей мог сказать? Что все будет хорошо? Нет. Я слишком хорошо знал войну. В душе мне было жаль парня. Слишком уж был он тихим, деревенским и каким-то безоружным, без всякой злости. Не мог я сказать и другого. Хотелось быстрее выбраться из хаты и не видеть, как она со слезами укладывала ему в мешок какие-то свертки, белье, книжку, холщовое полотенце.

— Ой, ой, ой… — вырывалось у нее временами.