Бои местного значения

Весь день мы находились с Полуляхом на ротном НП — в замаскированном окопе, промерзли до костей и изрядно проголодались. К вечеру возвращались на огневые позиции роты, где нас ожидала просторная теплая землянка. Шли молча по протоптанной в снегу дорожке, которая почти всегда находилась под обстрелом, но этого никто не страшился и ни на один шаг не обходил ее стороной. Оборона здесь на какое-то время устоялась, все знали не только ее каждый метр и каждую воронку, но и многие повадки противника, отличавшегося своей педантичностью. Правда, это не спасало тех, кто попадал под артиллерийские и минометные налеты на этой узкой дорожке. Многие оставались на обочине навсегда. Мы шли как раз в то время, когда вот-вот должен был начаться обстрел. Оставалось уже совсем немного до оврага, где стояли минометы, и казалось, что на этот раз противник изменил расписание обстрела. Но не таков был немец. Треск разрыва не заставил долго ждать.

— Шрапнель, — сказал Полулях. — Надо прибавить шагу.

— Какой смысл? Еще никто не вывел закон — когда надо спешить в подобных ситуациях и когда медлить.

— Это-то да, — согласился Полулях, — только я предпочитаю пересидеть обстрел в землянке, а не на этой чертовой дорожке.

Над оврагом и дальше, впереди нас, через равные промежутки рвалась шрапнель. Полулях шел позади, и ему неудобно было обогнать меня. Вдруг вой снаряда оборвался где-то поблизости, в темном небе мелькнул разрыв, зашуршали осколки. Полулях не выдержал и побежал. Только у самой землянки, на краю оврага, он остановился и оглянулся на меня.

В землянке нас ожидал старшина Бочкарников. К нашему приходу он натопил ее, как баню, вскипятил чай, подогревал на печке ужин.

На ночлег к нам пришел на правах старого друга капитан Новиков и привел с собою еще двух офицеров из стрелковых рот, как он сказал, «на обогрев». Капитана Козлова из недавнего пополнения я знал, а бородатого старшего лейтенанта увидел впервые. Оба они командовали стрелковыми ротами. Новикову было известно мое преклонение перед теми, кто командовал ротами, и поэтому он смело приглашал их с собою в нашу землянку.

Командиры стрелковых рот долго задерживались в батальоне только в обороне. В наступлении в лучшем случае их ожидал госпиталь. И совсем немногие оставались в строю. Но и те, кто погибал, успевали отвоевать выпавшие на их долю метры и километры, продвинуться вперед, ближе к логову врага. Это они на поле боя осуществляли все замыслы командования, встречаясь лицом к лицу с противником, доказывая умом, храбростью и преданностью силу и превосходство советского офицера над хвалеными, лощеными, кичащимися своим происхождением офицерами «избранной расы».

Обо всем этом я думал, прислушиваясь к негромкой беседе собравшихся в землянке командиров, к тому, что читал вслух у печки Тихонравов. По желанию всех он перечитывал оперативную сводку Совинформбюро. На некоторых участках громадного фронта шли ожесточенные бои. Перечислялись населенные пункты, которыми овладели наши войска, приводились показания пленных, потери противника в танках и авиации, назывались захваченные нами трофеи.

— «На других участках фронта — поиски разведчиков и бои местного значения» — это о нас, — комментировал последние строки Тихонравов. — То, что мы отбили вчера контратаку и подожгли четыре танка, — не в счет.

— Это мы и так знаем. Читай, что там еще есть, — предложил Полулях, растянувшись под стенкой.

— О пчелах ничего не вижу, о любимом философе Сковороде тоже ни слова. Есть вот о контратаке. Хочешь послушать?

— Не хочу. А насчет философа ты брось. «Правда» назвала его великим философом, когда отмечалось стопятидесятилетие со дня смерти Григория Саввича. Печатается двухтомник его произведений. Понимаешь, шо це таке, товарищ геолог? Печатать в войну произведения философа Сковороды?..

— Успокойся, товарищ пчеловод, все понимаю. Тем более — когда мы шли по Белоруссии и форсировали Днепр.

Перепалка между Тихонравовым и Полуляхом затянулась бы надолго, если бы в землянке не появился почтальон.

Пока его не было, настроение у всех выравнивалось фронтовыми заботами, но стоило ему появиться, как кое-кто притих и задумался. Прибавлялось забот — о доме. Я тоже надеялся, что почтальон назовет мою фамилию.

Подошел поближе. В его руках оставалось последнее письмо. Оно было адресовано мне. Получившие письма уткнулись в листы бумаги, захваченные домашними новостями, о которых писали матери, отцы, жены, дети, знакомые, друзья. В землянке стало тихо.

Тихонравов получил письмо от своей знакомой с Алтая. Она ему писала часто нежные письма. Каждое письмо заканчивалось неизменным «приказом» оставаться живым и вернуться к ней.

— «…Я не представляю и не допускаю, чтобы с тобою что-то случилось. Я гоню от себя все недобрые мысли заклинанием, которое сама придумала. Оно охраняет тебя. Я повторяю его много раз подряд, — читал Тихонравов вслух из письма. — Я знаю, ты вернешься, и тогда я открою тебе тайну, ты узнаешь слова, которые я твержу про себя».