Бои местного значения

— Кого я бачу! — ощупывал он мои плечи, руки, гладил ласково по шапке, как маленького мальчика.

— Я тут с ним, — кивнул Полулях в сторону Сидорина, — совсем замаялся. Цей военный подае таки команды: «Заряжающие, будьте любезны, опустите мину в ствол и, пожалуйста, поторопитесь». Прощаю ему все только из-за Швейка! В роте у всех болят животы. Такого хохота я даже в нашей слободе николы не чув. Немец и тот прислушивается. Как только доходит до того миста, где Швейк выручает поручика Лукаша, немцы сразу прекращают обстрел… А недавно рассказывал, как капрал Химмельштос учил отпускников делать пересадку на станции Лейна с дальнего поезда на местный… — Полулях не мог удержаться — его разбирал смех.

Сидорин невозмутимо подбрасывал в печку дрова. А старшина между тем раскладывал на столе консервные банки, хлеб, кружки и даже завернутые в газету вилки.

— Замерз? — спросил я Полуляха, видя, как он посинел.

— НП на сосне. Витер дуе там лютый. А у старшины шо вверху, шо внизу, зимой и литом норма одна — сто грамм. Попросишь добавку, сразу получишь: «Мий дид на японски войни в рот не брав!» Его дид не брав, а мы страдаем. У Тесли тоже був дид, так тот пил день и ночь, и доси маху не дае…

Старшина занимался своим делом и подобно Сидорину никак не реагировал на критику в свой адрес.

— В погреб при старом НП случайно не наведались? — спросил меня Полулях.

— Извини. Совсем забыл. Тебе привет.

Лицо Полуляха расплылось в широкой, довольной улыбке.

— Не забыла, — потирая руки, подмигнул он Сидорину.

— Простой долг вежливости, — резюмировал тот подчеркнуто сухо.

— За молоком, — присвистнул Полулях, не соглашаясь с ним. Старшина, разлив в кружки водку, постучал вилкой по пустой фляге, призывая занять места за столом.

— За встречу, — предложил Сидорин.

Четыре фронтовые кружки со звоном, проникновенно сомкнулись над столом. На душе отмякло.

— Как твоя малышка? — спросил я Сидорина.

До госпиталя я знал все подробности о его маленькой дочке, которая родилась после того, как его призвали в армию. О ней много писала ему жена, студентка, а он душевно рассказывал мне или читал целые страницы, посвященные дочери.

— О!.. — сразу оживился он. — Уже говорит «папуля». А я никак не могу ее представить, какая она, да и само слово «дочь» как-то звучит теперь необычно. Папуля… — задумчиво протянул Сидорин.

— А цей папуля — строитель. Писля войны, — подхватил Полулях, — затаскае жинку и дивчинку по дорогам в вагончике на колесах.

— Ничего нет лучшего на свете, чем строить дорогу. Через степи, горы, тайгу, — увлеченно говорил Сидорин. — И жизнь в вагончике тоже необыкновенная. Что-то в ней есть такое, чего никогда не увидишь и не почувствуешь в уютной городской квартире. Во мне, наверное, всегда будет жить что-то от моих далеких предков, степных кочевников.

— Не знаешь ты ту пору на пасеке, когда гречка цвите, — прервал его Полулях и зажмурил глаза, видимо представляя себе белое поле, жужжание пчел и разноцветные улья пасеки, расставленные у того поля.

Видя, как размечтались мои друзья, я согласился послужить в армии, чтобы один строил дороги, а другому никто не метал качать мед в шалаше у гречаного поля.

— Ого! Братцы, мне пора, — посмотрел на часы Полулях. — Надо сменить нашего геолога и фрицам абендбротов подбросить. Они как раз собираются на ужин.

Он собрался, откинул плащ-палатку, закрывавшую вход, и вышел. Где-то недалеко разорвался снаряд. Вздрогнула землянка. Старшина растопыренными пальцами прикрыл разложенные на столе продукты от посыпавшегося с потолка песка. Сидорин опять присел у печки. Я давно заметил, что он мог часами сидеть молча у костра и о чем-то размышлять про себя. В печке потрескивало. В теплой землянке меня потянуло в сон.

— Ложись, отдыхай с дороги, — заботливо сказал Сидорин. — А завтра я сдам тебе свои полномочия. Хорошо, что ты вернулся.

24

Над горизонтом поднимался огромный огненный диск солнца. Наступил день… На передовой пока было тихо.

На одуванчике, выросшем на бруствере окопа, заночевал пушистый шмель. Саук, отрываясь от бинокля, дышал на него, согревая теплым воздухом. Шмель ершился, но не улетал.

Впереди, прямо перед сержантом, виднелась небольшая, ничем не приметная высотка, густо поросшая бурьяном. Там были немцы. А в низине, за его спиной, над извилистой речкой дымилась легкая пелена утреннего тумана. Рассеется туман — и с той высотки будет видна в нашем тылу переправа через небольшую речку. И начнется, как по расписанию, ее интенсивный обстрел. Много раз высота переходила из рук в руки. На сегодня командование полка поставило задачу: взять высоту, чтобы лишить противника наблюдения за переправой и подступами к ней.

Саук обернулся, услышав чьи-то шаги. Тесля с термосом за плечами подходил к окопу. Он снял с себя ношу, вытер пилоткой пот на лице и спрыгнул в окоп. Приход Тесли разбудил меня. Я повернулся на другой бок и натянул на себя шинель — можно было еще полежать. Тесля выжидающе стоял рядом.

— Жаль, миста мало, а то пришлось бы стопать гопака, — сказал он интригующе.