Бои местного значения

Валя покраснела и замолчала. Занятая своими мыслями, она не отходила от печки, не пыталась больше расписывать нынешнюю нужду, а только широко открытыми глазами рассматривала меня. Я выдерживал на себе ее взгляд, пока мне не передалось то взаимное чувство, которое заставило почти одновременно с ней опустить глаза.

После чая Валя, поджав под себя ноги, устроилась на диване и взяла в руки гитару. Казалось, что она совершенно не прислушивалась к ее невеселым, нагоняющим тоску звукам, думая о чем-то другом. Потом вдруг тихо положила гитару на колени и обратилась ко мне с просьбой рассказать что-нибудь.

— Ничего такого особенного не знаю, — пожал я плечами, почему-то чувствуя свою связанность.

Я и в самом деле не знал, что ей рассказать. О фронте говорить не хотелось, а другое сразу в голову не приходило. Не умел я никогда вести никчемный развлекательный разговор.

— Скромничаете? — чуть-чуть кокетничала она.

— Да нет, просто голова еще… как видно…

— Тогда помечтаем, — улыбнулась Валя.

— Согласен. На фронте, если хотите, мечтается как нигде и никогда! Без мечты и надежды фронтовик не вынес бы… Месяцами — на морозе, в заснеженной воронке, под пулями и снарядами. Это называют адом, а ему приходится бывать в аду по нескольку раз в день. И после этого солдат все же остается тем же солдатом, стесняясь иногда попросить добавки у повара…

Валентина порывалась мне что-то сказать, но мать, все время следившая за нашим разговором, строго посматривала на нее, и она сдерживалась.

Неожиданно мне припомнился случай с Теслей. Он где-то нашел ящик новеньких гвоздей и набил ими свой вещмешок. Не мог он пройти мимо новых гвоздей, отливающих синевой. Они сами так и просились в дело. Ему страшно хотелось что-то строить, мастерить. Он мечтал об увесистом молотке вместо винтовки. Я заметил тогда, что его вещмешок был слишком тяжел, и спросил, что у него там.

— Гвозди, — сказал Тесля.

— Гвозди? — не поверил я.

— Да, товарищ старший лейтенант.

— Зачем они тебе?

— Пригодятся в хозяйстве, товарищ старший лейтенант.

Тесля сказал это так искренне и с такой мольбой, что я не мог приказать вытряхнуть их из вещмешка. Хотя предстояло еще немало пройти и вещмешок надо было набивать патронами, а не гвоздями.

— Вот вам и солдат на войне со своими думами, — закончил я, обрадовавшись, что вспомнил этот эпизод.

Валентина смотрела на меня все тем же пронизывающим взглядом. Мой рассказ о Тесле не вызвал у нее заметной реакции. Наверное, она ожидала от меня услышать что-то другое. Мать поняла все на свой лад и поспешила высказать свое мнение.

— Люди — они все разные. Одним и тяжести нипочем, как вашему солдату, у них даже сила от этого прибавляется, а у других руки опускаются. Время-то какое…

Последние слова прозвучали с явной жалостью к тем, у кого опускаются руки. Она тяжело вздохнула и хотела продолжить свои рассуждения.

— При немцах…

Валентина не дала продолжать мысль, резко прервала ее:

— Мама!..

Я понял, что она не могла спокойно переносить даже одно упоминание о немцах. Мать замолчала. При мне ей, видно, не хотелось пускаться в объяснения с дочерью.

— Я завидую вам, — сказала искренне Валя, когда мать с посудой в руках вышла из комнаты. — Вы не пережили тихого ужаса оккупации. В голове у вас ни одной соринки, чисто!

Я не совсем понял ее намек, не зная всего того, что пришлось ей пережить.

Она была на год моложе меня. Окончила девять классов. Война и оккупация помешали дальнейшей учебе.

Валя слегка тронула струны гитары. Одни пропели звонко и ласково, другие — глухо и грустно. В негромких звуках послышалось что-то похожее на ненастье, на хлеставший за окном, в осенних сумерках дождь. Его косые нити отмывали и выполаскивали разбитую мостовую на пустынной улице, развалины домов, деревья с обломанными и срезанными осколками ветвями. Грустно и неуютно на душе в такую погоду.

На улице все больше вечерело. В темноте сквозь неприкрытую щель блеснул огонек, и через некоторое время кто-то забарабанил в окно. Валя поправила маскировку.

Меня уложили на диване в комнате, дверь из которой вела в спальню. Как только унесли лампу, я оказался в темноте. Светомаскировка непроницаемо закрывала окна, и трудно было даже определить, где они находились. Несмотря на поздний час я лежал с открытыми глазами. Валя ушла в спальню, а мать за перегородку, примыкавшую к кухне. Я слышал, как Валя разобрала постель и на носках ушла к матери. Они долго о чем-то тихо шептались менаду собою. Потом она вернулась в свою комнату.

До меня доносились какие-то таинственные шорохи из спальни и ровное похрапывание матери. Через некоторое время Валя почти бесшумно вошла в мою комнату. Ее выдал едва уловимый скрип половицы. Она стояла где-то совсем близко. Я весь превратился в слух, сердце у меня колотилось.

В таком напряжении мы оба замерли, боясь спугнуть тайну, уже связывающую нас. Она, видно, прислушивалась к моему дыханию, а его почти не было слышно. А я прислушивался к ней.

— Вы не спите? — прошептала она у самого уха.

— Нет, — так же тихо ответил я.

— Я принесла вам еще одно одеяло.