Блокада

– Вот тебе и Иудушка Головлев… «Недотерпеть – пропасть, перетерпеть – пропасть»… И «Претерпевшие до конца спасутся». А это откуда? Из Евангелия. Пойду-ка я к своим, на конюшенное положение. Послушаю Библию в интерпретации Васи Чубука. Претерпевшие… До какого конца? Конца чего?.. И какие бывают люди свиньи: до последнего вздоха готовы они сплетничать и пакостить друг другу.

Долго стоял на крыльце, глядя на небо. Жидкий свет просачивался сквозь тучи, блокирующие луну, на восточном краю неба. За Митрофаниевским кладбищем слышались четко отпечатанные в морозном воздухе пулеметные строки, знаки препинания отдельных выстрелов и accent grave орудийных вздохов, и зажигались звезды – будто кто-то с грохотом высеивал их, как медяки и бриллианты, во всей видимой и невидимой путанице, на небесное дно.

«Люди свиньи. Небо, зачем ты мечешь перед ними этот бисер звезд, бриллианты звезд? Но разве все люди свиньи? Есть и порядочные. Порядочные свиньи. Нет, правда, всюду есть злые и добрые, или нет ни злых, ни добрых, а есть счастливые и несчастные, великие и малые, и есть – поэты. Вот кому нужны звезды. Все поэты живут на медяки звезд. Да, к сожалению, чаще на медяки, чем на бриллианты… И что я стою? Чего дожидаюсь? Чтоб вернули? Нет, это моя первая в жизни семейная кибитка тоже, кажется, потеряла колесо». Но забубнили правые оппортунисты, не давая сойти с покатой обледеневшей ступеньки – сделать решительный шаг: «Вернись. Здесь хоть какой-то уют, и тепло, и любовь, и лишний кусок хлеба». И он подошел к двери. Прислушался:

– Нина, прости меня, – говорила Тамара, – ведь ничего такого не было. Разве я виновата, что его люблю… просто так. И он нас обоих вместях любит.

Нина молчала, всхлипывала. «Все хорошо, и мне здесь нечего больше делать, – решил он, – а они помирятся. Если не сегодня, так завтра будут искаться друг у друга в головах, и вшивый поиск примирит их окончательно». «Левые» ликовали: «Вперед, может быть – на фронт, в новую жизнь, только не оставаться здесь».

Но ни правые, ни левые не знали, что впереди медленно шла и везла саночки с Катюшей Ивановна. И была она – как Истина.

– А мы все же решили в церковь пойти. Хотите с нами?

– Да, конечно, – согласился обрадованно. – Только с одним условием: я повезу Катюшу.

– Хорошо, будем по очереди.

К саночкам был приделан верх от детской коляски. Девочке было покойно в них, но Дмитрий боялся, что она замерзнет. А Ивановна не боялась этого: Бог не допустит. Ведь она в церковь везет свою Катюшу, а не в какой-нибудь райком или исполком. Теперь только Бог может ее спасти: сегодня карточки братьев кончились. Может, с завтрашнего дня прибавят хлебушка-то?

По дороге часто отдыхали. Дмитрий беспокоился – поспеть бы хоть к концу службы. Но Ивановна от кого-то слыхала, что в церкви служба идет всю ночь: «Священники и дьячки меняются, а служба себе идет. Массу покойников отпевают. Прямо пачками по сто Иванов или Марий сразу».

На Офицерской улице остановились отдохнуть последний раз. Церковь близко. Дмитрий вспомнил, что еще до войны она «работала» и даже стояла в «лесах»: ремонтировалась на средства прихожан. По Ленинграду ходили слухи, что в ней – кто тайком, кто открыто – поют в хоре артисты академических театров, консерватории и филармонии. Ивановна закрестилась: послышался колеблющийся между землей и небом колокольный звон. Дмитрий чиркнул спичкой, закурил. Со светом теперь меньше береглись – налетов авиации давно не было. Вдруг Катюша слабо вскрикнула, подняла свою укутанную в черный платок головку с выбивающимися светящимися локонами и снова уронила ее в кузовок.

– Мама, там, посмотри, – она указывала рукой куда-то вглубь выбитого окна. – Когда окончится война, ты мне купишь такого шоколадного медвежонка?

Дмитрий снова зажег спичку и, обернувшись, почти с ужасом увидел рядом с собой добродушно осклабившегося бархатного медвежонка.

– Куплю, конечно, куплю, – пообещала Ивановна, а Дмитрий, чуть не плача, прибавил от себя:

– И не только медвежонка, но и много других красивых вещей: платьиц, лент и всяких игрушек. Только подожди немного – когда окончится блокада! – Он говорил громко и уж не мог удержать слез, эти слова ему хотелось бы сказать всем детям Ленинграда, и хотелось бы, чтобы они услышали: – Только подождите немного, когда окончится война, когда каменная грудь Северной Пальмиры освободится от тисков блокады и вздохнет свободно, когда залечит свои раны, когда зажгутся огни на Неве… Огни на Неве… Кто их видел – у того они горят в душе всю жизнь.

Из двери этого дома, где так чудесно жил и уцелевал в занесенном снегом окне, как в берлоге, шоколадный медвежонок, вышла высокая девушка в шинели. Она блеснула глазами из под белого платка, прошла мимо. «Интересно, куда она пойдет», – подумал Дмитрий – и потянул саночки вслед за нею. Она шла прямо к церкви, и мягкий силуэт ее, сотканный из снежинок, путеводно маячил.

– Вот и военные таперча в церковь ходют, – сказала Ивановна. – А нам и Бог велел.