Блокада

– А шоферам верь, – советовала между прочим. – И если ты хочешь знать, мне плевать на всякую цензуру. Город вымирает: 20–25 тысяч в день. Сколько же это может продолжаться? О чем вы там все думаете? Соберите же все свои дурацкие орудия и ударьте по немцам! А потом мы все пойдем их бить до самого Берлина, а я лично – ты меня знаешь – могу пойти еще дальше. А пока они бьют Ленинград. Ох, как бьют… Кроме того, черт возьми, я видела нашего прекрасного родственничка – Иванова-Подлейшего, как ты называл. Я теперь понимаю, почему ты даже не поручил мне, чтобы я к ним зашла. Но я зашла, как раз сегодня утром. Если бы ты знал, как я теперь его ненавижу. Он жрал на моих глазах настоящий суп из настоящих мясных консервов, а мне (учти, я очень голодная и злая) даже не предложил сесть, хотя он и уверяет меня, что временно уволен из НКВД. Не потому ли оба они все же заметно опухли-припухли.

«Все вы одержимые, – сказал он, – и мой двоюродный братец генерал, и его жена, и Вы. Почему Вы здесь? Я не дам Вам есть, не рассчитывайте. Пока генерал проложит свою трассу и заработает себе ордена, я не хочу протянуть ноги. Отправляйтесь к своему новоявленному спасителю Петрова града».

Я все же сдержала себя, поболтала с ним о том, о сем, очень интересном. А противная жена его, на которую я и до войны не хотела даже смотреть, чтобы не пачкать глаза, – все жрала и жрала свой суп, раздражая меня до безумия. Он еще сказал: «Жители много на себя берут. Мы их распустили, но мы же и снова можем прикрутить гайку».

А зверей из Зоопарка, крупных и ценных, оказывается, эвакуировали, еще когда работала московская дорога, а всякую мелочь – белок, лисиц и волков – пожрали «шакалы». Твой братец показал мне хвост и череп лисы, которую сам убил во время охоты в Зоопарке. Говорят, будто сам Ж. съел одного волка. А вообще, в черте города не встретить ни одного животного, кроме человека и, изредка, лошади.

Кроме того, сегодня он, Иванов, ожидает не менее 40 тысяч трупов: новогодний рекорд. И знаешь, почему? Дурьи головы решили в последний момент отобрать только что выданнные карточки – у тех, кто успел получить их заранее, – и заменить новыми, разделенными подекадно. Идея хороша: если карточка теряется, то пропадет только третья часть. Но в типографии не успели отпечатать, почти весь город остался сегодня без хлеба, и я сама видела, как люди падают и умирают в очереди за карточками. Умирают наиболее внутренне дисциплинированные: они никогда не забирают хлеб ни на один день вперед, но одного дня без хлеба сегодня, по вине всяких Попковых (почему за это не расстреливают?) не выдерживают. Думаю, что от голода спасет нас всех только одно убежище – братская могила… «Вот и все у нас так, – говорят с тоской, – хотят сделать, чтобы было лучше, а получается – хуже». По-моему, это очень глубокая мысль…

Потом он сказал, что ты, плохой генерал и, главное, ничего не смыслишь в политике. Я не знаю, какая теперь может быть политика. Думаю, что – одна: бить немцев, а там видно будет, но на всякий случай сказала, что он дурак и что я все тебе расскажу. «Наплевать», – сказал он, и это меня окончательно взбесило. Я так раскричалась, что его жена перестала жрать и почему-то взвизгнула. А теперь в Ленинграде никто не взвизгнет, только такие стервы.

…Короче говоря, я решила, как поступила бы и всякая порядочная Дочь России (сам так назвал – пеняй на себя), – остаться в Ленинграде. И пусть лучше я умру с голоду, чем видеть, где бы то ни было, сытых людей, зная, что мой город умирает. Мне кажется, что через несколько дней, если ваша трасса не поможет, начнут умирать по сто тысяч в день и по двести. И не зови меня. Я уже оформилась как фельдшер-доброволец. Оказывается, что теперь нужны добровольцы не на фронт, а с фронта. Конечно, я имею в виду медицинский персонал. Он почти весь вымер. Я страшно злая и часто плачу.

…Митькин институт разбомблен, переведен в им. Герцена, была там, спрашивала, но разве добьешься толку? Там даже такого и не знают.

В общем, прости, если чем тебя огорчила, – не в первый раз. А этому твоему Иванову, бывшему до революции доктором прав, а после – бесправия, укажи его место, т. е. где блокадные раки зимуют, а то я при встрече плюну ему в рожу. Вот. До свиданья! Если можно, передай там как-нибудь по радио привет маме и сестре…

Из госпиталя на фронт письма шли, но Тоня предпочла, для конспирации, опустить письмо в почтовый ящик бывшего Военно-ветеринарного училища, занятого теперь какой-то гарнизонной частью. Ящик висел у главных ворот училища, выходящих на Театральную площадь.

Она вышла без шинели – больничный халат на ходу шелестел, накрахмаленный морозом.