Блокада

– Хлеб я сэкономила на тюре, извиняюсь. А выменять на него хочу, во-первых, валенки для Нинки. Я ее не очень почему-то люблю, и она меня почему-то не очень, но ей не очень приятно целый день мерзнуть на ногах в своих туфельках-скороходах. Во-вторых, папирос для тебя, в-третьих… Я запамятовала, что именно в-третьих… Да, я хотела бы для себя колечко. Такое, какое-нибудь, знаешь…

– Какое же, скажи толком.

– Да на палец, вот какое.

– На какой палец?

– Да на обручальный палец, вот какой. Неужели не понятно? Вопросы будут?

– Теперь все понятно. Вопросов не будет. Пойдем.

И они пошли, поддерживая друг друга, обходя воронки и трупы, оскользаясь на обледенелом снежном настиле улицы, сбегающей к Обводному каналу.

Тамара ходила по рынку с широко открытыми глазами, Дмитрий – с опущенными: больно было смотреть на торгашеское унижение апокалиптян, таких величественных и безмолвных за чертой рынка: пройдя множество одеял с петербургскими драгоценностями и старушками, Тамара так и не нашла кольца, а он не мог найти подходящих валенок: попадались только мужские – «милиционерские» или «кондукторские». Папирос не надо было искать, они теперь у каждого весовщика, но Дмитрию хотелось сперва приобрести валенки, а потом уж, на остаток хлеба (проблематичный) – папиросы.

По рядам расхаживал мужчина огромного роста, по-блокадному роскошно одетый: в высоких серых валенках. Русский тулуп беден внешне, но внутри богат теплом, а этот и на вид был красив, с меховой окантовкой и стоячим воротником, а над ним, будто сидя прямо на нем, а не на голове великана, – высокая старинная шапка бурого меха. Но главное было под шапкой – обширная физиономия, вся как сургучная печать, багровая и рельефная, вороватые глаза, шныряющие настолько быстро, что невозможно было установить, какого они цвета, нос картошкой, вывороченные губы и, конечно, борода, двумя рукавами впадающая в середину полушубка.

Этот блокадный боярин держал в руке почему-то только один валенок.

– А другого нет? – спросил Дмитрий.

– Был, да украли, – ответил боярин неожиданно тонким голосом. – А что?

– Как – что? Вот как раз подошли бы мне.

– Это ведь женские. Но если вам диствительна надоть, так у меня есть про запас другие. Я как раз иду домой. Хотите, пойдемте вместе? Тут недалеко. Мне нужен хлеб. Кило хлеба.

– Ну, кило я вам не могу дать. Граммов 600, если хотите.

– Покажите, – он взвесил на ладони узелок с хлебом и самого Дмитрия оглядел с ног до головы тяжело, как взвесил. – Ну, ладно, идет. Пошли, неча время-то терять, как бы обстрел не начался.

– Но это не весь хлеб мой! Тамара! – позвал Дмитрий, – поди-ка сюда.

Она подошла с маленькой старушкой.

– Вот, нашла, наконец, колечко. Прямо на пальце. Покажите, бабуся.

Старушка протянула сухонький, как камышинка, палец с широким русским обручальным кольцом. Палец, дрожа, быстро опускался книзу. Дмитрий не мог на него смотреть. «Вот это перст судьбы, – думал он. – Надо спешить, пока он не опустился совсем…» Глаза боярина бегали, минуя старушку, и остановились – бесцветные, волнистые – на Тамаре.

– Вот видите, какое дело, – сказал ему Дмитрий. – Один кусок хлеба – ее. Уж как хотите, я ей отдам. Вот, бери, Тамара, – боярин промычал что-то утвердительное. – И иди домой со своим кольцом. Поспеши, чтоб под обстрел не попасть. А я скоро вернусь.

Но не успел он отойти от нее на несколько шагов, как услышал знакомое только ему одному на свете тамарино пискливое «ах» – особый звук, ни на что не похожий, как сама она признавалась.

– Это я нарочно, – сказала она, когда он подошел, чтобы помочь ей встать. – Будь осторожней с этой цветущей шапкой. Посмотри, какая у него харя. Для меня пусть лучше Нинка будет без валенок, чем ты без головы или еще без чего.

– Ну тут уж мне быть без всего, если не повезет, даже без портков и потрохов. А ты не бойся. Валяй, знай, домой. Примем к сведению, – он, смеясь, легонько обнял ее и поцеловал в губы. Она пошла, но долго оглядывалась и крестилась под полой. Как только они повернули за угол – вернулась, но их уже не было на улице. И тут первый снаряд прошелестел над рынком. Шелестящий – это средний между свистящим и шипящим, но ближе, пожалуй, к шипящему, ближе к земле. После шелестящего не надейся на свистящий, а жди шипящего. Тамаре ничего не оставалось, как идти домой готовить тюрю.

В это время Дмитрий вслед за боярином поднимался на верхний этаж, казалось, необитаемого дома в глухом, забытом даже немецкой артиллерией переулке. Ветер сквозил на лестнице и завывал где-то вверху, под крышей или в самом небе. Возгласы ветра, запутавшегося в лестничных переплетах, отрывистые и протяжные, как человечьи, пугали Дмитрия, хотя он не боялся никакой чертовщины, потому что был с ней знаком только по Гоголю.