Блокада

Впрочем, трагедия небольшая: бороды у голодных легко отпадают, как выпадают зубы, почти сами собой. Бородачи жалуются, что бороды почему-то выпадают обычно во время сна. Проснешься, а бороды-то и нет. Да и Бог с ней! Борода – символ всероссийской глупости. Имеются в виду не отдельные любители и носители бород, а уклад жизни, который эти бороды выращивает.

Хороший полушубок и за килограмм хлеба не купишь. Какой-нибудь замусоленный еще можно. Вот женщина неумело надевает такой, с ржавыми потеками. Продавец услужливо ей помогает. Что он не голодного образца, а настоящий, довоенный – видно уже потому, как он ходит, бочком, вокруг, расхваливая свой товар.

– Первеющий сорт имени Микояна, – говорит тонким прилавочным голосом, причмокивает и закрывает один глаз пергаментным веком, другим восторженно смотрит в небо. Но, несмотря на это, покупательнице не нравится микояновский сорт.

– Сроду такого дерьма не нашивала. Да и маловат он на меня, – почти шепчет она, тяжело дыша: влезть в полушубок стоило ей больших усилий, а еще больших – снять его.

– Ну и дура, – незлобно ворчит продавец. – Понадевала на себя сто одежек и думает, что купчиха. Раздеть бы тебя да посмотреть. Впрочем, я извиняюсь, и смотреть, наверно, не на что.

Нет, ему, видно, не суждено сегодня получить килограмм хлеба. Многие влезают в его «Микояна» – и вылезают с медлительностью черепахи, снимающей панцирь. И вот уже никто к нему не подходит, и он стоит один, с обиженно отвисшей синей губой. И совсем он не похож ни на какого продавца. Он просто голодный, как и все.

Хлеб – единственная валюта. Государство не дает больше ничего, кроме хлеба. Курильщики и алкоголики несут на рынок свой кусок хлеба, как кусок привычки-страстишки. За пайку хлеба можно получить пачку папирос, пол-литра древесного спирта или четвертинку водки.

Несут свой кусок хлеба раздетые и разутые, матери и любящие, все жаждущие, и страждущие, и безумцы.

Какая в нем глыба страстей и страстишек, боли и муки, преступления и подлости, и любви, любви – в куске хлеба, все можно получить за хлеб. И все есть на голодном рынке Только нет овощей и жиров. А так – все есть. Даже белковые дрожжи, альбумин (из него делают суп), целлюлоза, мездра. И даже – гонка. Так называется деталь текстильной машины, из свиной кожи. Есть и приводные ремни от станков, и старые подошвы. Но они, к сожалению, мало съедобны. Да, почти несъедобны.

Все есть на Голодном рынке. Только нет нищих – самых неизбежных и живописных ходячих заплат всех рынков России – бывшей и теперешней. Здесь даже сумасшедшие не протягивают рук, знают, что никто не подаст. Здесь нет нищих, потому что все нищие. И тот, кто сегодня, преступно или счастливо, имеет лишний кусок хлеба и обменивает его на золото – тоже нищий, потому что не знает, будет ли он завтра со своим золотом жив. Он не только нищий, но и безумный: не знает, что хлеб дороже золота, как сама жизнь.

Все есть на Голодном рынке. Только нет румянца на лицах, и не увидишь улыбку за целый день, и не услышишь настоящего веселого смеха.

Все есть на Голодном рынке. Только, если бы его оцепили милиционеры и отобрали у этих «нэпманов» все, что они принесли, – выросла бы гора всяких вещей и – небольшая кучка продуктов.

Но милиционеры не имели теперь и сотой доли прежней власти. Почти с первых дней блокады город отдан во власть Голода, а Голод прибрал к своим рукам и милиционеров.

Но если милиционеры не окружали Голодный рынок, смерть окружила его сотнями трупов – тех, кто не успел донести до него свою голодную тоску и петербургские драгоценности, или тех, кто, уходя с него ни с чем, не мог больше вынести этого игольчатого холодка в желудке – голода.

Многие апокалиптяне приходят на рынок «просто так». Какой бы ни был этот рынок голодный и бедный, в нем еще много от того, что унесла с собой мирная жизнь: над ним витает животворящий дух человеческой деятельности и забот – той самой частной инициативы, о которой так много рассуждают политики. На нем пахнет хлебом – это самое главное.

Недаром русские говорят с благоговением: «хлеб наш насущный», «хлебушко». Недаром ученый Тимирязев считал хорошо выпеченный хлеб высшим достижением науки, и до войны в России было до двух десятков сортов хлеба, а до революции – вдвое больше.

Впоследствии, когда в кольце блокады была пробита брешь, когда по льду Ладожского озера пришли первые эшелоны с продовольствием – упало в цене все, но по-прежнему хлеб был дороже всего. Он так и не сошел с престола диктатора рынка, воздвигнутого ему Голодом.

Все есть на Голодном рынке. Есть и юродивые. Как же можно без них? Это ничего, что века плывут над Россией темной тучей: душа русская – темнее тучи и ярче молний – остается.

Один из юродивых – бывший милиционер.