Блокада

Из газет и радио он давно знал, где генерал, но что Тоня с ним – это было неожиданностью. Упрекнул себя в недогадливости. Ведь это вполне нормально: разве может генерал оставить свою военно-обязанную любимицу? Давно бы написал ему, спросил бы о Тоне. Как раз на этот фронт письма все время идут. Надо немедленно написать. Неужели она так близко? Близок локоть, да не съешь, – если переделывать поговорки не только на голодный лад, а прямо на людоедский… Эти белые круглые локти, целованные им – жаль, что так редко! У кого еще были такие локти? У хозяйки Обломова? Не потому ль он на ней женился? Или просто так – сошелся? Что-то память стала сдавать. Еще бы. Выражение тоже – «сошелся». Да, сошелся – и все, кому какое дело. А потом взял и разошелся…

Около нового Обуховского моста навстречу шел мужчина в шубе и с таким же Сургучевым лицом, как у ставшего только что бывшим блокадного боярина. В мирное время такие лица называли просто вывесками, не разбираясь, что на них написано. Теперь им не было названья и не должно быть места под блокадным небом. Это нахальство – иметь такое мурло. «Людоед, определенно людоед!» – подумал Дмитрий и невольно отшатнулся в сторону. Еще дрожали руки и колени от сражения на лестнице, от сверхчеловеческого напряжения всех мускулов в минуту отчаянной борьбы за жизнь. И, как никогда, хотелось есть.

А шуба шла прямо на него, и сургучевая печать глядела снисходительно, со смутно знакомой нагловатой улыбкой. Вот она осклабилась, небрежно выплюнув папиросу на снег:

– Алкеев, неужели не узнаете? Я секретарь райкома комсомола Петров.

К Дмитрию вернулось спокойствие. Но это было обманчивое спокойствие человека, только что пережившего смертельный страх, когда он и сам не знает, спокоен он или, наоборот, – до безумия зол и не знает, что скажет и что сделает через минуту или секунду. Он тихо сказал:

– Теперь узнаю.

– Что же вы, испугались меня, что ли?

– Да. Я думал, что вы людоед.

– Что вы…

– А я виноват, что вы так похожи на людоеда? А может быть, людоед вы и есть. Мне хочется плюнуть в вашу сытую физиономию.

– Алкеев!

– Что, товарищ людоед Петров?

– Не забывайтесь. Вы комсомолец.

– Пошел к черту, сволочь! Людоед!

– Да вы с ума сошли!

– Может быть. Исключите меня из комсомола, как сумасшедшего. Жалеть не буду. Обойдусь.

Секретарь пренебрежительно махнул рукой и быстро пошел к центру города. Дмитрий плюнул ему вслед. Подумал: «Это я в сердцах, – и улыбнулся, вспомнив Тамару, и по-настоящему, а не отстраненно от самого себя, как только что, и успокоился. – Но вот, что значит – нельзя за себя ручаться. Голод зол. Холодную пустоту желудка он наполняет тяжелыми раскаленными камнями злобы и ненависти… Ну и денек…»

А тут еще Саша пришел с какими-то котлетами. Не успел Дмитрий обогреться и вздремнуть около буржуйки, как он разбудил его своими обычными возгласами, начиная от «Эврика!» и кончая «Вот так я!»

Котлеты были белые, Саша уверял, что они очень вкусные «и даже какие то сладковатые».

– Вот потому-то я их и не буду есть, – сказала Тамара – На мой взгляд, надо быть идиотом, чтобы упасть на такие котлеты. Это же обыкновенное человеческое мясо. Настоящее. Без подделки. Кушайте на здоровье. А я лично воздержусь.

Саша выменял четыре котлеты на пузырек масла (имеется в виду олифа) – свою долю от последнего литра, нацеженного из второй, и последней бочки в подвале Дома техники. Поэтому он никак не мог примириться с такой неудачей. Неуверенными шажками ходил он по кухне, хватал себя за голову и просил Тамару, чтобы она его чем-нибудь ударила. Она спросила, сколько котлет он съел. Одну? Все равно, она теперь не может его даже ударить, не то чтобы сесть рядом с ним. Хорошо, тогда он знает, что ему делать. Он снова пойдет на Сенную площадь и променяет эти котлеты на папиросы. Он не даст им себя надуть. Он им всем покажет!

И только когда он вернулся с пачкой папирос и Нина пришла с работы, Дмитрий рассказал о том, что с ним произошло. В отличие от Саши, он не любил ни лгать, ни привирать, но изредка фантазировал, что для всякого студента не грех. Поэтому он боролся с двумя людоедами: один его укусил за локоть, другого он перекинул через себя, дернув его за две бороды. Он же их, конечно, и убил – из пистолета, любезно предложенного одним из патрульных матросов. Матросы были с крейсера «Киров».

– Ну и выдержка у человека! – обиженно-восхищенно сказал Саша, выслушав.

Во всей этой истории его больше всего удивило то, что Дмитрий рассказал о ней не сразу. Нина сказала, что если еще раз, то… «Что» – она сама не знала, так была поражена. Тамара всхлипывала, но не выдавала себя:

– Какая я, дуреха, стала нервная. Чуть что – плачу. А захочу – могу и разрыдаться. Я такая, вы меня не знаете.

– Да, тебя знать трудно, – согласилась Нина.

Утром, когда Нина ушла на работу. Дмитрий проснулся от того, что кто-то укрывал его одеялом. Сразу протянул руки во тьму и обнял худенькие, податливо дрогнувшие, плечи.

– Тамара, ты?

– Да. Подвинься-ка. Я же вам не нанялась всю зиму в одиночку спать в холоде. Нет заботы о людях, как писали в газетах до войны.