Блокада

– Не так давно. Сперва папаня, потом маманя, потом и дом разбомбило. Хорошо, что я в это время был у Ванятки. У него и остался. Потом его мамаша куда-то ушла и не вернулась. Сначала мы здорово спекулировали с девушками. Они же все деревенские, глупые. Уж как мы их с Ваняткой дурили, дурили…

– Заливаешь, Игорек! – сказал Дмитрий, улыбаясь, вспоминая старое общежитие, начало блокады – даже эти дни казались ему далекими, мирными… и счастливыми!

– Что? – не понял Игорек. – И ничего не заливаешь… А потом Ванятка пошел за хлебом и пропал. С карточками. Понимаешь мое дурацкое положение? И вот я остался один-одинешенек и без карточек.

– А этот лейтенант – кто?

– Да никто. Спаситель… Я это, однажды огинался тут вокруг да около, а он подозвал меня и спрашивает: есть хочешь? Глупый вопрос, – говорю. – Конечно, хочу. А почему не прошу – это еще более глупый вопрос: ленинградцы никогда не просят. Ну, говорит, вот тебе глупый ответ, – и дал мне целых три сухаря. И сказал, чтобы еще приходил, спрашивал его, Иванова. Я через пару дней прихожу, спрашиваю его. Вышел узбек, смеется: Ивановых говорит, у нас тут целая батарея, или, иначе говоря, хоть пруд пруди. Наконец вышел мой, принес сухари: от трех Ивановых, говорит, и двух Гаджибековых. А только сюда, к дому, больше не подходи, потому что запрещено. Вон там, за сугробами, вроде любовную свиданию тебе назначаю. Вот я и прячусь теперь в сугробах.

– Ну, пойдем ко мне, – пригласил Дмитрий. – А потом через пару дней, вместе пойдем к нашим, к Басу и компании… Хочешь?

– Спрашиваешь у больного здоровье. А здесь что, куда мы пойдем?

– Тюря!

– Тю-юря? Толково.

Тамара заставила Игорька умыться и попробовала расчесать его вихры, но из-под гребешка градом посыпались вши, и она, бросив гребешок, с увлечением стала их давить, забыв о клиенте.

– Я же говорил: не надо, – сказал Игорек, довольный. Первый раз он улыбнулся за тюрей, обнажив желтые зубы и желтые белки недетских глаз. Начал есть, не торопясь, видно, подражая отцу, но потом ложка замелькала. Второй раз улыбнулся, уходя. Не согласился остаться ни на один день.

– Я вижу, вам самим жрать нечего. Лучше я подамся к Басу и компании.

– Ты всех помнишь? – спросил Дмитрий.

– Как же не помнить. И помню, и очень люблю. Только жаль, что все вы какие-то ненормальные. А ребята больно хорошие.

Дмитрий провожал его до Обводного канала. Около ворот завода «Красный треугольник», старого, как и Путиловский, гиганта, к ларьку пивному или табачному – издали нельзя было разобрать – быстро пристраивалась очередь. В таких случаях надо не спрашивать, что дают, а стремиться как можно скорей занять свое место в очереди, как место в жизни или, во всяком случае, место, от которого зависит жизнь. У всех, особенно у женщин и подростков, давно уже выработался почти безошибочный инстинкт очереди. Это неважно, что ларек закрыт. Кто-то видел, как только что привезли несколько ящиков папирос. Продавец их принял и куда-то ушел. Но он скоро придет! И вот он пришел, милый старичок с трясущейся бородкой. Да что бородка. Он весь трясется. И вся очередь трясется от холода, от голода, от нетерпенья. От жизни такой, как говорится… Теперь главное – чтобы не было обстрела, а папиросы старичок уже начал совать в окошко, по две пачки каждому. Деньги он берет, не считая, и от него никто не берет сдачи. Скорее, скорее. Лишь бы «он» не начал «психовать». Лишь бы успеть получить заветные две пачки – этот единственный почему-то ненормированный «продукт». В окошке мелькают скрюченные пальцы, пачки папирос, бороденка продавца, скомканные деньги. Скорее! Скорее!..

Но снаряды уже свистят, уже шипят по-змеиному. Эти, шипящие, – самые страшные. Их шипенье, гипнотизируя, нарастая и оглушая, вычеркивает из жизни все, а часто и жизнь. Оно наполняет пустой желудок живительным, как кусок хлеба, страхом: есть в эти минуты вечности не хочется. Конечно, лучше умереть, чем так, беспрерывно, хотеть есть, но все же не так умереть, чтоб – на куски…

У каждого снаряда свой почерк, свой голос-посвист, своя манера разрываться, рвать на части, сносить целиком или только продырявливать.

Снаряды рвались близко, но окошко продавца тоже приближалось. Дмитрий, сжимая плечики стоящего впереди Игорька, шепнул, стыдясь, чтобы кто не услышал:

– Может, смоемся, пока не поздно? Кажется, приблизительные уже идут.

– Ты – можешь, а я – никогда, – сказал Игорек и высвободил плечики. – Я не пойду к Басу без папирос.

Рядом, на улице Шкапина, два снаряда-близнеца впились в один дом, как жуки с лету в навозную кучу. Разорвались они где-то дальше: очевидно, пробили дом и вылетели на другую улицу. В очередь полетели кирпичи и щебень. Она зашевелилась, завиляла хвостом. Еще один снаряд из серии шипящих – и хвост разбежался. Но голова не дрогнула.