Блокада

Было тихо. Это не значит, что немецкие орудия молчали, – они бы разорвались от молчанья, от ненависти к этим русским, голодным, умирающим, но не сдающимся, – они били по другим районам. Все уже знают, что если утром спокойно, надо успеть использовать эту завесу тишины, пока ее не разорвет первый снаряд, а за ним другой и третий: немцы теперь швыряют их пачками. Еще ни одного дня ни один район не знал покоя. И в этом деле почти безнаказанного убийства и садизма немцы были точны и аккуратны. Если не утром, ночью каждый район получал свою порцию в пять-шесть, а то и несколько десятков снарядов. А в последнее время взял немец манеру срывать зло на Осажденном, первом своем камне преткновения – за любой неуспех на Восточном фронте. За Москву, за Тихвин, за Волхов – несколько раз принимались громить город и днем и ночью. Осажденный проглатывал тяжелые пилюли, апокалиптяне отмечали сокрушенно, но не без злорадства и военно-спортивного удовлетворения:

– Ничего! Это нам за Москву, а это за Тихвин, а это за Волховстрой. Ишь, как его припекло. Ничего!

Теперь даже вечно недовольные советской властью ненавидят немцев.

Дмитрий пошел через Нарвскую площадь к Путиловскому заводу. После выздоровления его все время тянет туда, к фронту. «Орлы летят к солнцу – и не слепнут, иные люди идут на фронт и живут там как дома, а другие спят дома в постели, и их разрывает снарядом. Разве есть какая-нибудь закономерность в жизни и смерти, на войне в особенности?» – думал он.

Неузнаваемо пустынна, даже для блокадного времени, Нарвская застава. Теперь она и в самом деле застава: шоссе, посыпанное, как солью, сухим снежным песком, закрыто шлагбаумом. По обеим его сторонам стоят часовые с автоматами, подвешенными, по новой военной моде, на груди. За их спинами – фронт, закоченевший и неподвижный. 250 гр. сухарей, сытная похлебка, чарка водки, иногда шоколад – за их спинами. Счастливые люди в шинелях показывают часовым пропуска и проходят туда.

Когда-то это был пригородный район, по-пятилеточному нелепо и не по-пятилеточному беспланово, буйно разросшийся в последние годы. Теперь это не пригородный, и даже не прифронтовой район, а фронт.

Вот трижды бухает трижды проклятое близкое немецкое орудие – и неотвратимо нарастает, пожирая пространство и тишину, как трехпалый разбойничий свист, лет снарядов. Кланяйтесь им русские люди, иноземным гостям! Ведь вы всегда все иноземное считали краше своего.

Но осажденные не кланяются им больше. Они бесстрашны – в высшем, уже неземном смысле.

Баррикады из трамваев, маскировочные сети над шоссе. А вот дом, будто стоящий одной ногой в городе – обнаженной лестницей. К нему можно подойти, посмотреть. Третий этаж снесен снарядом и лег костьми ребристой крыши неподалеку, в песчаный снег. Из дома выходят люди в белых маскировочных халатах. Одни идут в город, другие – «туда». К одному лейтенанту подошел словно вынырнувший из сугроба мальчик в высоких сапогах и полушубке до пят. Мужичок с ноготок. Лейтенант сунул ему в руки какой-то пакет.

– Приходи через неделю, – сказал он. – Уезжаю на передовую. Привезу тебе шоколадку. Живи, знай, не умирай, – и быстро пошел за шлагбаумом.

– Чудак человек, – сказал ему вслед малыш, – через неделю я уже наверняка умру. Ты мне подавай свою шоколадку сейчас.

Медленно и широко переставляя ноги, он брел навстречу Дмитрию, опустив голову. Столкнувшись с ним, хотел отпрыгнуть, но не смог, только отшатнулся в сторону, испуганно пряча сверток под полой. Из-под шапки-ушанки видны были только глазенки-волчонки, но это были незабываемые глазенки бывшего любимца студенческой публики, сынишки дворника. Правда, теперь от него остались одни веснушки, да и те покрылись блокадным «загаром».

– Товарищ командир, – сказал Дмитрий дрогнувшим голосом, но овладел собой, продолжал насмешливо. – Как там у вас, затемнение в порядке? Все зажигалки потушены?' Власть на местах? Ну, давай лапу, здравствуй. Не бойся, не отниму, что у тебя там.

– Митрич! – узнал Игорек. – Вот это здорово!

– Что здорово?

– Да что встретились. У-у, какой ты…

– Какой?

– Худющий. А знаешь, что у меня в свертке? Сухари. Военные. Хошь, пожуем?

– Жуй сам. Расскажи лучше, как живешь-можешь?

Но Игорек сначала достал из свертка сухарь, посмотрел на него с сожалением – что он мал, или что половину его надо дать, обязательно надо дать этому студенту, старому знакомому, иначе… иначе он не будет Игорек.

– Дают – бери, – сказал он снисходительно. Дмитрий взял сухарь и моментально сжевал, думая: «Ничего, я его приглашу на тюрю».

– Живу я пока ничего. Присядем-ка на этой ступеньке, а то, я вижу, ты уже язык высунул. Это вам не историю цэки вэкипэбы читать, как говорил мой папаня, царство ему небесное, как говорила маманя, царство ей тоже небесное.

– Умерли? Давно? – спросил Дмитрий, смотря в сторону, в мертвенный снег.