Блокада

Тамара не хотела отвечать, но, под угрозой немедленного перехода следователя по любовным делам на конюшенное положение, призналась:

– Был тут один лейтенант.

– И что же?

– А ничего. Война, на мой взгляд, помешала.

– Так, значит, я должен благодарить войну.

– Благодари лучше Нинку.

– Что это? Ревность?

– Как хочешь назови.

– Благодарю вас. Что же тогда, на ваш взгляд, сама любовь? Предупреждаю: красивейшие писатели мира по этому поводу не сказали ничего путного. Подумайте, потом скажете.

Но Тамара недолго думала.

– На мой взгляд, если он вас так интересует, любовь – это какое-то ненормальное чувство, – сказала она и покраснела.

– Браво! Запишем. Сеньорита, мировые классики могут позавидовать вам. Еще непризнанные современные гении вроде меня, Саши и Баса также не годятся вам в подметки. Вопросы будут? Вы свободны. Свободны любить и жаловать… да, и жаловаться… – язык его заплелся, и он уснул.

А она долго сидела около него.

Пресмыкающийся день, вильнув хвостом последнего солнечного луча, уполз.

Она сидела в темноте. Она не хотела зажигать коптилку, и не знала, почему. Нет, она знала, почему. Она прилегла к нему на кровать. Вот – почему. И обняла его, и поцеловала в губы. Вот – почему. Как хорошо, что он спит и ничего не слышит. Несколько раз она вскакивала, испугавшись какого-нибудь скрипа на лестнице, и снова ложилась… Так, мечась от двери к кровати, не заметила, что он проснулся.

– Еще один вопрос, сеньорита, – сказал он, и она, вздрогнув всем телом, чуть не упала с кровати и хотела бежать, но он ее удержал, прижал к себе крепко. – Почему вы не можете лежать спокойно?

– Потому что это… первый раз.

– Как ты это хорошо – просто и доверчиво – сказала, милое ты дитя великого города. Я уже несколько раз начинал понимать, что люблю… да, что не представляю себе жизнь без тебя… но как-то каждый раз не до конца. Не так, как сегодня. Я никогда не забуду, как ты бежала по двору, не забуду твое лицо в ореоле… знаешь, в таких красных от головокружения кругах, и твои глаза, рвущиеся навстречу мне.

– Да, я рвалась к тебе. Меня Николаевна удержала – ведь обстрел еще не кончился, – но я вырвалась. А теперь ты спи. Скоро Нина придет.

Но только он начал засыпать, она спросила:

– А как же эту буханку хлеба, что ты, говоришь, на дороге нашел…

– Да, мягко выражаясь, найшол, как говорят украинцы. А что? Ты удивляешься, что мы ее не съели? Я сам этим поражен. Давай похвастаемся перед Ниной.

– Да я ничего, только чтобы она не подумала, что мы тут без нее обжираемся… Она и так что-то дуется, что-то подозревает, только молчит. Я ее знаю. Гордая она и злая, если что не по ее. Лучше мы этот хлеб съедим, чтобы она не знала.

– Как хочешь. Только напрасно я тренировался в выдержке: ведь я только и думал – то о тебе, то о хлебе. Выдержка на хлеб мне удалась. Не знаю, удастся ли выдержка на тебя. Ну, давай, если хочешь, съедим по кусочку. Иначе теперь я не усну. Привыкай к тому, что я люблю пошутить.

– Я не всегда вас понимаю, господин нервостеник, – сказала Тамара обидчиво, – но я не обижаюсь. – Она мысленно делила буханку хлеба, словно грозила ей пальцем. – И эти самые ариолы – они же от снаряда у тебя в глазах запрыгали, а я люблю, чтоб – от любви.

Когда пришла Нина, он спал. Тамара, как всегда, сообщила ей новости:

– Его чуть не убило на моих глазах.

– Что? Ты серьезно?..

– Да ничего. Не буди… У Ивановны дядю Митю убило. Про баню и булочную, наверно, сама слыхала. Вообще все сегодня разнесли. И я себя как-то ненормально чувствую.

28. Голодный рынок

В утреннем тумане белым контуром четко очерчена кривая недостроенных этажей. Кривая – она не ломаная и исковерканная: досталось и этим, еще не начавшим жить, домам. Под снегом их не отличить от соседних – старых, разрушенных. Так и людей теперь не отличишь – молодых от старых, живых – от через минуту мертвых.

Сенная площадь… Здесь начинается и идет вдаль восемнадцатикилометровый Международный проспект – в чужую теперь даль, в тьму внешнюю, к немцам: в конце его, в новом Дворце Советов, самом большом здании страны, немцы свили себе уютные и неприступные пулеметные гнезда, установили наблюдательные посты и жили как дома.

Через площадь проходит главная коммерческая улица города – Садовая. Сенная площадь на стыке таких важнейших магистралей издавна славилась как самое бойкое торговое место. Но никогда она не была такой оживленной, как в эти дни блокады. Огромный колхозный рынок, закрытый в начале войны, потом как будто сам собой открылся. Все рынки были закрыты – и открылись.

Дмитрий много слышал о чудесах этого рынка, но пришел в первый раз: «Госголрын», как его называли голодные, изголодавшиеся по юмору остряки, не лежал на пути следования в общежитие, который в свою очередь, Саша называл «Из варяг в ворюги» (после воровства спирта и олифы).