Блокада

Тоня встретила двух подруг по работе, а в палате нашла и старушку – «ероиню», как ее называли Саша Ивлев и пехотный генерал – первые выхоженные, незабываемые. Подруги были бледны и худы, даже губы им красить было нечем… А уж кому, как не голодным женщинам, красить губы – так они у них синеют, мертвеют. В начале декабря в городе помаду начали есть, в Новом году всю съели.

– Оспыди-Сусе, никак жива и здорова? Надолго к нам? – обрадованно спросила старушка с обычным своим деловито молитвенным видом. Тоня смотрела на ее нисколько не изменившееся густо пересеченное морщинами личико и старалась представить себе ее молодой и обязательно красивой: «Ведь тоже была когда-то дочь России, ею осталась и до сих пор, наперекор годам и всем военным стихиям», – и ответила не сразу, словно прислушиваясь к чему-то, вникая во что-то, накопившееся в душе за этот долгий день:

– Я приехала с фронта, командирована сюда на две недели. Но, может быть останусь совсем.

– На фронте-то лучше, чем здесь, аль нет?

– По-моему, куда спокойней и сытней.

– Это самое главное, что сытней. А мы здесь получаем рабочий паек, но спасаемся приварком: супу едим вволю. А для большинства жителей это недоступно. Оттого и мрут, мрут как мухи. В одном нашем госпитале в день умирает пятьсот-шестьсот из текучей тысячи. Из нашего персонала тоже почти половина вымерла.

– И приварок не помогает?

– Что ж приварок? Для мужчины или для девицы он – что капля в море. И если у кого какая в мирное время болезнь была – теперь она прогрессирует, и человек умирает, несмотря что врач или, там, сестрица…

Сменившаяся с дежурства подруга проводила Тоню в общежитие. Оно было недалеко от госпиталя, на улице Декабристов (бывшей Офицерской), на втором этаже бывшего Универсального магазина. В выбитой витрине первого этажа уцелел метровый медвежонок с надписью – белым курсивом – на шоколадно-коричневом брюхе: «Покупайте шоколад фабрики им. Микояна». В этом, рекламном, смысле у Микояна было немного соперников: Клара Цеткин, Скороходов, но больше всех– Степан Разин… Подивилась Тоня, глядя на брюхатого, словно ожившего в лучах кровопивного солнца, медвежонка, вспомнила о Зоопарке. «Куда девались все звери? Надо узнать».

Солнце медленно опускается в зарево пожаров, как домой. Вечер – страдное время для больных, когда они бредят и мечутся в жару, и отрадное для тех, кто за ними ухаживает днем, а теперь уходит, унося с собой обрывки бредовых речей, слов, восклицаний.

Холодно в давно нетопленной комнате. Темно в холодной комнате. Но изо всех комнат, со всех этажей приходят к Тоне девушки, и каждая несет перед собой коптилку, как евангельские дары-светильники, освещая скалистые уступы обледеневших лестниц. Все просили ее об одном:

– Расскажи, как там на фронте? Скоро ли? – а ей слышалось: «Обнадежь»…

И она рассказывала. Обнадеживала. Но сама не верила в то, что – скоро.

А вот, что строят ледяную трассу – прокладывают дорогу по льду Ладожского озера – это она видела своими глазами, и девушки изумленно слушали о штабелях окороков, муки, шоколада и даже апельсинов, тянущихся чуть не от самой Вологды до берега Ладоги. Все это для Ленинграда! А успех армии генерала Федю-нинского, за блокадным кольцом, разве это не начало конца блокады? И Тихвин, и Волхов – снова наши!

– Слишком поздно, – сказала какая-то девушка, всхлипнув. – Там – штабеля апельсинов, а здесь – штабеля трупов. И жди, когда еще эту трассу проведут!

– И что они там возятся? – спросила другая. – Если лед выдерживает машины, пусть они и катятся себе потихоньку, родненькие.

Тоне пришлось объяснить, что лед всегда замерзает неровно – трассу надо выровнять, расчистить. Кроме того, она проходит под носом у немцев, они день и ночь бомбят ее и обстреливают из орудий любого калибра. Поздно они спохватились (Тоня вспомнила слова генерала: «Провели немчуру! Будут они помнить мою невоюющую армию»), но на всякий случай надо организовать не только зенитную оборону, но и орудийную, и пехотную.

Слухи о стокилометровых штабелях из плиток шоколада и о Ладожской трассе давно уже волновали голодное воображение осажденных – пожалуй, раньше, чем замерзла Ладога.

– Мы об этом знали, но не верилось, но ты – ты была всегда такая правдивая, что тебе нельзя не верить! – воскликнула маленькая, как девочка, сестрица и кинулась Тоне на шею. А за ней и все. Бывшие подруги по работе благодарили за хорошие вести и плитку шоколада. При дележе, правда, не обошлось без слез и обид. Только поздней ночью разошлись все по своим комнатам, каждая со своим светильником-коптилкой.

Тонина соседка по койке, первой закончив сложные приготовления ко сну, т. е. завернувшись в десяток одеял, рассказала о том, как из ее палаты выписался первый ею выхоженный раненый.

– Да, это было когда-то, – сказала другая. – Выздоравливали, собирали свои вещички-сумки, компасы и всякие пистолеты – и выписывались. Теперь никого не выписывают, а больше списывают… А мы еще живы. Надолго ли нас хватит?..