Блокада

Весь день бродила Тоня по городу, и постепенно пустела ее сумка с провизией – почти весь хлеб и шоколад раздала она апокалиптянам с подведенными смертельной синевой глазами, – и душа ее наполнялась радостью и гордостью, что это она ходит по священной земле, что это она должна рассказать людям правду об этой земле – генералу, его друзьям, армии – всем, от кого зависит судьба Города-мученика. Мало рассказать. Она должна что-то сделать, как-то поступить. «Как дочь России, понимаешь?» – повторяла гипнотически.

Шла, как во сне, порой не узнавая знакомые с детства улицы и площади. Вот горит подожженная термитным снарядом, деревянная обшивка какого-то памятника. Обшивка – пусть. Это – внешнее, оболочка. Но памятник никогда не сгорит, как не сгорит Родина-земля. Рядом горит дом, а остальные дома на площади словно собрались вокруг него, как у костра, – погреться. Пожар никто не тушит, и он то тлеет, как навозная куча, то разгорается.

На Невском разрушения еще не так заметны, но чем дальше от него Тоня шла к Театральной площади, к своему Поцелуеву госпиталю, – тем их больше. Нетронутый, без единой царапины, громоздится в небо Исаакиевский собор с заснеженным куполом, уцелели, словно в его тени, гостиницы «Англетер», где покончил с собой последний русский лирик Есенин, «Астория» – бывший приют кутил, героев-летчиков и приезжих журналистов, теперь – стационар для дистрофиков (так еще называют апокалиптян) и памятник Николаю I, заваленный мешками и камнями. Кто теперь бросит в него камень?.. Но в Сенат попала, видно, не одна бомба. Под сводом, среди аллегорических фигур с отбитыми носами, восседает какая-то уцелевшая, хотя и с копчеными окороками, богиня. «Фемида или Немезида? – думала Тоня. – Лучше Немезида на время войны, Фемида – на после».

Шпиль Адмиралтейства выкрашен в белый цвет и кажется огромной поставленной на основание сосулькой.

С неба сквозь трещины облаков пролился какой-то жидковатый свет и выглянуло само солнце – будто в дыру, пробитую только что просвистевшим снарядом. Маленькое красное солнце.

Она пошла обратно по Невскому, по дороге посмеиваясь над собой: «Тоже мне так называемая дочь России. Будто и правда – долг прежде всего: полетела прямо в госпиталь, и о доме забыла. Может, потому что это не родной дом?» – она вспомнила, как в прошлом, на Кубани, подходила с матерью к родному дому и прежде всего увидела и узнала переплет старого окна – так, видно, врезался он ей в душу с детства. Но вспомнила также, как скучала по городу за два месяца на фронте, такому близкому и далекому, оторванному от своих защитников, как хотелось на него посмотреть, как даже генерал сказал: «Тянет он меня, как бездна самоубийцу». И подумала: «А если родина – бездна и пропасть, разве может она не притягивать?.. Вот встретить бы Митю, да сказать бы ему такое – сразу бы записал в блокнот. Тебе впору стихи писать, разведчик ты в юбке…»

Она шла по любимому проспекту, не поднимая глаз, от стыда за свой румянец перед редкими прохожими, и чтобы не видеть этих домов, будто стоящих в очереди за получением снаряда.

Московский вокзал стоит, оглохший от тишины, заснеженный, ослепший. Он был ее сосед, свидетель ее бурных отъездов и приездов, первых свиданий в шестнадцать лет, встреч с Дмитрием. Вот такая же мертвая, испещренная осколками, новая гостиница – Октябрьская, и широкая Лиговская улица уходит вдаль, к немцем.

Тоня вдруг почувствовала, какая глыба, какая стена тишины пала на город. У нее закружилась голова от этой тишины, ей показалось, что это не она здесь, но ее беспокойная и одинокая душа. В первый раз почувствовала она отрыв от самой себя. Не так ли отрывается душа от умершего тела?

– Надо спросить у старушки – думала она, и словно плыла куда-то вместе со всем городом, а в небе плыл воздушный корабль смертельной тишины с пробоинами от снарядов.

До дому оставалось несколько шагов. Шла, все еще не поднимая глаз. А когда подняла их – увидела повалившегося на бок льва, одного из своих церберов. Другой, словно отбежав, стоял в стороне, где вывалившаяся стена первого дома образовала проход в развалины, как в пещеры. Говорят, что в одно и то же место никогда не падает две бомбы или снаряда. Но это не совсем так. Есть города, улицы, дома, военные части и люди, над которыми война поработала с особенным ожесточением. Этому дому, как и многим другим, соседним с вокзалом, досталось не по одной бомбе, не по одному снаряду.

– Вот, – сказала Тоня, и эхо отбросило, удесятерив, это слово, от черных развалин. Она вздрогнула и попятилась, как от нечистой силы, – а я-то боялась хлопот с открыванием квартиры, сниманием печати и всяких пломб. Теперь бомбы сами отпечатывают квартиры…

В Поцелуев госпиталь попала одна бомба, отбила от него кусок и шесть окон, как ножом отрезала. Весь он – рябой от осколков, с забаррикадированными камнями и занесенными снегом окнами нижнего этажа.