Блокада

Небесные весенние лужицы далеки, солнце светит щедро, но греет сдержанно, даже случайно: к вечеру будет снова —30, и удержится так дней на последних десять: зима, как многое в России – особенно муки-неурядицы, – величайшая в мире.

Он идет по солнечной тишине города, будто усыпленного морфием, и ему кажется, что все это неправда, что это не его последние шаги по городу, по мукам, уже будто прошлым, по всему уже прошлому, что все это морфиническая фантазия и он, устав, вернется в Общежитку. Но – нет к ней возврата, она давно разгромлена. Конец Общежитие, конец кампании Голодной блокады. Он еще подымет себя над самим собой, своей судьбой – как бокал вина любви, и крови, и слез. Слез меньше всего – так, несколько лекарственных капель, да и то в церкви. Не считается.

И снова какой-то сердитый покойник преградил путь, будто только что упал, и Дмитрий упал на него.

– Эх, ты, увалень, – ругал себя, но напевал лейтмотив всех голодных пешеходов: «Лишь бы, лишь бы не упасть, не упасть», – вот и получай падение номер два.

Но судьба снова улыбнулась ему, хотя это была черная улыбка беззубого рта. «Не улыбка, а черная магия», – подумал, вставая, опираясь на твердую как камень, рукавицу… дворника. Что ж, и дворники бывают люди. Например – отец Игорька, большой «уважатель всякого-разного образования посреди народа». А этот – безумец долга, и Дмитрия он заметил случайно: сыпал песок на подведомственный «плитуар», строго около своего дома, причем посыпал и трупы.

– Как дела? – спросил Дмитрий.

– Чаво? Ничаво!

Дмитрий присел отдохнуть на ступеньках «неполной средней школы» имени кого-то. Школа, и правда, неполная: половина здания отколота бомбой. На покосившейся двери синеет жестяной, очищенный от снега, почтовый ящик. Он висит в ожидании писем, как скворечник – в ожидании скворцов. На привязанной к замку фанерке написано химическим карандашом: «С 1-го марта письма идут во все города СССР».

Рядом с почтовым скворечником наклеена «Ленинградская правда». На первой странице, под скромной сводкой Совинформбюро, – стихи Анны Ахматовой:

…захлопываю Святцы.
Рядами стройными выходят ленинградцы
Живые с мертвыми. Для славы мертвых нет…

Рядом ее же стихи о вожде, попавшем в поэтические святцы, мертвые для славы стихи. Но – искренние, как все в ней. Дмитрий вспоминает смуглое, тонкое, духовно-голодное лицо поэтессы на далеком, будто шумевшем в другой жизни поэтическом диспуте. Неужели она здесь? Дождалась своего душевного обвала. У ее музы, этой «милой гостьи с дудочкой в руке» – «смуглая рука» («Уединение»). В другом стихотворении «Муза шла по дороге» «смуглыми ногами». Не пушкинская ли это смуглая рука вела эту музу?

Рядом с гордым профилем поэтессы в дыму коромыслом поэтического диспута Дмитрий видит насмешливую и строгую «саму поэзию» – Тоню. А Бас, Саша, Чубук, Рудин. Где они все теперь?.. Нас было много на челне… Одних уж нет, а те далече…

Напротив школы обнажена бомбой сцена какого-то клубного театра, висящая в небе среди оборванных корневищ водопроводных труб и волокнистых проводов, покрытых ледяной изоляцией. Отдернутый, наверное, еще в мирное время, занавес красного бархата свисает кровавым сталактитом… Остановись, прохожий! Тебе будет представлена мирная жизнь – хотя бы в одном глупо пропагандном действии, чтобы ты на мгновение мог забыть о зло-действии блокады. Что? Ты не хочешь? Пожалуй, ты прав. Покуда иди. Тебе, может быть, положены одним хорошим поэтом почему-то только четыре шага до смерти, и ни одного – так скажем мы – до бессмертия. Ты уже там.

Сивогривый и высокий старик с пытливыми, молодыми голубыми глазами подошел к Дмитрию, дыхнул добродушно:

– Не от голодного запоя свалился? Помочь встать?

– Спасибо, я сам. Уезжаю я.

– Я, кажется, тоже.

– Кажется?

– Да, не знаю, как Бог на душу положит. А визы, так сказать, все в порядке. Надеюсь, в дороге встретимся, герой.

Старик пошел дальше, прямой, легкоступный, как Апостол, а Дмитрий услышал тонкий скрип почтового ящика, как будто в нем уже вывелись первые письма. Порылся в портфеле, нашел конверт и бумагу, написал сестрам: «Я эвакуируюсь на Большую землю. Всегда помню о вас. Жалею, что не мог проститься: ни сил, ни времени не было. Будьте дружны. И постарайтесь уехать. Ваш Митя».

Опустил письмо и пошел быстро и свободно, будто стало легче оттого, что поделился с сестрами, как с родными, радостью отъезда.

Кафе «Аврора» по-прежнему прикреплено к Дому Техники. Только бомба может его открепить. Адмирального вида швейцар давно умер. А то все придирался к пропускам сотрудников, хотя никто его не боялся: видит, бывало, что срок до послезавтра, а говорит – сегодня последний день. Теперь, может быть, у него у самого спрашивают пропуск – на том свете…