Блокада

Под успокоительный свист снарядов то засыпал, то, просыпаясь, упорно смотрел в потолок, и снова удавались голубые промоины неба в потолке; мечтал о стуке колес, как копыт, по степи – по дороге к дому. Или прислушивался, не идет ли девушка… Какая чистая сила в ней. Теперь уже никто не говорит, а ведь нечистая сила – разве не противоположность чистой? А все эти походы – больше голодные похождения – за капустой, конфетами или олифой, – не столько, может быть, было добыто, чем истрачено: не только энергии, но и чистых и честных сил души, самой совести?.. Но – не до духовного жиру, быть бы телесно живу. Шекспир прав: «Надо греть обе руки в пламени жизни» – пожар ли это войны, буржуйка могильщиков на Волковой кладбище или неразговорчивый язычок коптилки… Но самое удивительное как он еще может мыслить. Как организм еще не сожрал ненужный ему больше мозг с его пресловутым серым веществом. Может быть, чем больше этого серого вещества, тем серее жизнь?..

По выжженной голодом пустыне воспаленного мозга еще текут ручейки сознания, питают серое вещество. И в сером его тумане все чаще экранно вспыхивает кратчайшее слово: конец… Но кто-то будто стоит у него над головой неотделимо и говорит: нет. И он видит уже пролом в стене, почти рядом с кроватью – можно высунуться головой, вылететь душой. Из голубого, с платок, шелковисто-ощутимого куска дали, или ощутимого до шелковистости, струится теплая тишина – как высшая награда. Удержать бы в глазах подольше хоть один квадратный сантиметр этого голубого видения тишины!..

Мечтал о розовой дубовой двери со знакомыми трещинками – и каждая из них вдруг оживала морщинкой простого, неповторимого, старого, вечного лица. И он отдельно мечтал о испуганно кротком:

– Кто там?

Но до этого еще надо дожить. Вот почему он просыпается каждый раз, когда на противоположной набережной Мойки звенят стекла – быть может, в доме Пушкина, и с близким, не сразу распускающимся громом рвутся снаряды. Вот почему каждый снаряд обдает волной потного и липкого страха.

Но он сразу упорно начинал мечтать с того места, где сон был прерван, и сон послушно тек. И пока он тек, над падающим сопротивлением тела вставало сопротивление духа, будто собранного из обрывков снов, воспоминаний, мечтаний, музыки слов, симфоний незабываемых встреч – всего того, с чем, может быть, человек уходит в смерть, устав бороться, или не сдается и побеждает.

Сопротивление духа. Но и материя – не смерть. В чем же разница? Не в том ли, что дух – это жизнь вечная, а материя – только земная, и сама по себе неспособна к движению. Материей и человеческим телом движет дух, как пар паровозом.

В длительном чередовании впечатлений и воспоминаний, одно ярче или туманней другого, перед ним прошла вся блокада. Тело вздрагивало от орудийных трясений, мозг освещался пожарами, и каждый отблеск был как предсмертный миг… Кто умирал и не умер – тот знает ослепление предсмертья. Но приходит на помощь, может быть, серое вещество души со своими неотмирающими клетками, и человек живет дальше, и вскрикивает во сне от ужаса или счастья.

… Вот вздрагивает от снарядных разрывов мост Володарского, и Саша кричит «За родину, за капусту!» Потом он несет Сашу, осторожно ступая по снегу, вдруг твердеющему под ногами. И снежная корка коричневеет в лучах солнца, разбухает рыхло – идет уже по хлебной корке! И солнце кажется круглой буханкой хлеба…

Сон редко врет человеку о нем самом. Трус и во сне не будет храбрецом, а голодный – сытым. Сколько ни ел потрескивающую под ногами хлебную корку – сытым не был. И будто кто-то все время стоял над изголовьем.

Разбудили ходики. Они тикали тихонько и не торопясь, тиканьем то совсем неслышным, то ощутимым, как уколы в тело тишины. Ходики… можно многое любить и ненавидеть, но ширпо-требовские ходики нельзя не вспомнить без улыбки. Правда, они частенько врали. Как врали все и всё вокруг. Гирька-«лимонка» тянула вниз цепочку минут и часов, и сама была – как Время. Время остановилось в блокаде. Столетий больше не будет – после этой войны. Будут лишь годы, дни, часы: кажется сейчас все это сочтено. И одиночество, как торричеллиева пустота. Торричеллиево одиночество. Попытаемся определить, что же такое блокада? Блокада – это «недотерпеть – пропасть, перетерпеть – пропасть». Но – претерпевшие до конца спасутся.

Блокада – это ни просить, ни давать пощады.

Блокада – это тьма внешняя, удушающий свет внутренний. Почему свет? Потому что погибают беззащитные, женщины и дети, стойкие и покорные, герои мук.

Блокада – это разведенные вокруг города мосты – на Большую землю, в прошлое и в будущее. Человек – не стоит ли он всю жизнь над двумя пропастями – прошлого и будущего, а живет лишь в промежуточном сегодня? И самое страшное – если сегодня такое же, как вчера, а завтра – как сегодня.

Для немцев блокада – живая, замкнутая и ненавидимая в своей неприступной близости цель, не только военный, но и духовный тупик.

Для всего мира блокада – это обреченная отреченность от всего мира. И грозное для всего мира предупреждение: залитая кровью льдина – кусок Апокалипсиса…