Блокада

…Институт был почти пуст. Дмитрий поселился один в комнате, в хаосе разбросанных, оставшихся после уехавших, вещей. Комната была холодная, чистая и светлая – хотя половина огромных окон зафанерены, и оттого казалось еще холодней. А вещи были всякие – старые фотоаппараты, драные штаны и книги, книги. Мало в войну возят с собой книг – тяжело расставаться, но приходится.

Девушка принесла одеяла, навалила толстым слоистым пластом, укутала и ушла:

– Обязательно приду проведать завтра. Если бы точно знать, когда отправится следующий транспорт…

Не знал этого и директор. Не успел Дмитрий выспаться, как он пришел, помолодевший и веселый – полковой комиссар, а не какой-нибудь бывший японский шпион. Девушка нашла его и прислала. Только шинель на нем вся как-то пузырилась, да выражение глаз было узко штатское: «Зачем мне все это надо? Конечно, война – не то, что какой-то раскол на большевиков и меньшевиков, но при желании, подкрепленном директивой сверху, причинную связь можно найти».

– Совершенно не понимаю, зачем меня прислали с фронта в Ленинград, – признался он. – Эвакуировать студентов. Но каких, хотел бы я знать… Только вы да я – и обчелся. Откуда хоть вы взялись на мою радость?

– Прямым сообщением с окопов. Смылся без спросу. Не нагорит?

– Да что вы. Вы же теперь тут все герои… И правда… Я жму вашу руку. Поздравляю… Было когда-то в нашем институте 400 студентов, а в войну стало 100, а теперь остался один.

– Нет, я уверен, что Бас, Половский, Рудин – живы, – возразил Дмитрий, но директор замахал руками:

– Да я не хороню никого, но – налицо-то вы один, не спорьте.

– А Васю Чубука жаль. И Сару Переляк.

– Это который, я что-то не помню – Чубуков?

– Ну, который – Чу-чу-буков.

– A-а. Вспоминаю. Дисциплинированный такой, славный. Сара… Ее я никогда не забуду… Да, разгромила война наш институт. Ну, к делу: я пришлю вам справку, что вы студент последнего курса – это очень важно, скорее уедете. И завтра же сходите к институтскому врачу, он тоже даст вам справку, что по состоянию здоровья нуждаетесь в эвакуации. Глупо, конечно: кто не нуждается? Лишняя волокита, как во всем и везде.

– Это для проформы, так скажем? Что ж, схожу.

– Лучше так не скажем, потому что это неграмотно. «Про» – это и есть «для». Это вредительство, что у нас совсем не преподают древние языки. Но мне вас уже поздно учить. Я спешу доложить по начальству, что Институт существует. До свиданья, и счастливого пути, если больше не увидимся.

Дмитрий, хоть и очень трудно было встать с постели, послушался, сходил к врачу.

– Юноша бледный, – сказал землисто-бледный врач, зная, с кем имеет дело, – с литфаковцем.

– Со взором давно не горящим, – продолжал Дмитрий, но врач перебил:

– И так далее, не в этом дело, а в том, что вы имеете шанс уехать, выжить. Я вам гарантирую две-три недели жизни. Себе тоже.

А транспорт идет на днях. Мы должны успеть. Не валяйтесь в койке целыми днями. Старайтесь ходить. И помните, осталось немного.

Дмитрий так и не понял, чего осталось немного: жить или ждать транспорта. Жить – немного. Еле добрался до своей комнаты. Облокотился на этажерку и чуть не упал: рассыпалась. Это мыши постарались – выгрызли весь клей из шипов. Лег, по привычке глазами в потолок. И увидел в нем дыру, голубую от неба, и потянулся к ней руками, и как-то неожиданно вышел на простор, в нежно-бурую степь. И откуда-то взялась вытянутая, как шея жирафа, Эйфелева башня, знакомо удивляющая, будто всю жизнь, как говорится, мечтал о ней. И не знал, и заметался оттого во сне – идти ли к этой башне, или остаться здесь, в весенней степи.

– Пока вы будете здесь, – сказала ему девушка (она почему-то вдруг сменила «ты» на «вы»), – я буду приносить вам еду. Давайте карточки. Сегодня объявлено мясо на талон «Б». И хлеб ваш выкуплю.

Он глядел на нее молча, непонимающе, и она поняла это по-своему:

– Вот, какая я дура. Забыла сказать, что я принесу вам продукты на свою карточку, а потом из вашей вырежем талоны.

– Вырежем тебе стоимость, идет, – весело согласился он, и тут же пожалел, как только она ушла: подумает, не доверяет. «И откуда у нее берутся силы? Чем она жива? – думал он. – Духом русских женщин, воспетых Некрасовым, да и всей русской литературой?.. Вот, когда начинаешь понимать спасительницу – любовь к жизни, к женщине, к семье, родному дому и друзьям… Тоня… Если бы она знала, как я виноват перед ней… Да и так ли уж виноват?.. Помирились ли сестры?»