Блокада

У меня тяжело на душе, а в желудке пусто, но я могу подолгу простаивать около каждого твоего дома, Невский, любуясь колоннами, ажурным обрамлением окон, узорными чугунными оградами и массивными, высокими, с наледными орнаментами, дверьми.

«Я люблю высокие дома,
Тем больше, чем они выше», —

писал Валерий Брюсов. Ему нужно было ехать в Америку. А я люблю всякие дома в этом городе, но особенно – статные и плечистые, братски прильнувшие друг к другу в едином стройном ансамбле, дома Невского проспекта. Создания человеческих рук, они живут одною с нами жизнью. Надвинув железные козырьки крыш на высокие каменные лбы, они понимающе смотрят вдаль выбитыми стеклами, и в них – отчаяние и тоска. Такая человеческая, петербургская тоска. Дома так же стареют, как люди, сгорают мгновенно, как жизнь многих в молодости, падают и рушатся, сраженные снарядом или таким тяжелым и неотвратимым ударом судьбы, как фугасная бомба.

Невский! Я брожу под твоими священными стенами – и не нахожу больше многих моих старых знакомых – твоих домов. Перед их трупами-развалинами я снимаю свою шапку, прожженную угольками пуль. Они пали смертью героев, и я, поскольку я еще жив, должен рассказать людям Большой земли об этом. Пусть они знают, что в этом городе равно героически умирают и дома, и люди. С такой тяжелой, как кирпич на сердце, болью переживаю я гибель твоих домов, осиянный пожарами Невский…

Вот расколотый на две почти равные части дом накренился, словно упал на колени, но не рухнул совсем. Рядом прямо и гордо стоит дом, пробитый бомбой насквозь, сверху донизу. Как организм животного в разрезе, он обнажил напоказ утробу своих комнат-клеток. Кажется ему до сих пор больно. Больно и мне.

Перешагивая через трупы с почерневшими, обуглившимися на огне мороза, как головешки, головами, вижу чудо уделения: краса и гордость Невского – Казанский собор – стоит без единой царапины. В углах высокого гранитного фундамента – амбразуры пулеметных гнезд. Казанский собор готов ко всему. Ему уже, как и всему городу, ничего не страшно. На широкой паперти сидит женщина, еще живая. Ей уже тоже ничего не страшно: если заглянуть в ее глаза – определенно увидишь смерть. Но зачем лишний раз заглядывать в глаза смерти, когда она и так на каждом шагу. У женщины тонкое, истонченное лицо с бронзовым голодным загаром. На ресницах застыли слезы, и это плохой знак: она уже не может и не хочет бороться со смертью.

Около Невской башни недавно упала бомба, воронка еще чернеет, не занесенная снегом, коричневая кирпичная пыль кругом на снегу. Стены башни испещрены глубокими бороздами, царапинками и ссадинами осколков. Знаменитые часы с курантами не бьют больше, и циферблат вылетел. На его месте зияет дыра – как глаз Циклопа, до краев наполненный вечностью и вечной мукой.

Напротив Дома книги, через канал Грибоедова (бывший Екатерининский), отбита половина голубого дома. В уцелевшем подъезде открыта булочная, знаменитая тем, что около нее всегда толпится очередь «живущих завтрашним днем», как говорят о тех, кто отстаивает долгие часы и свое бесспорное и сомнительное право на завтрашнюю пайку хлеба. Бесспорное право потому, что завтра они эту пайку все равно получат, а сомнительное – потому что могут и не дать: запрещено отпускать хлеб и на один день вперед.

А коней Клодта нет на Аничковом мосту. Увели их, или сами сбежали? Без них и мост – не мост, а простой кусок улицы.

И опять это «когда-то»: 4 июля 1812 г. Александр Первый писал Салтыкову:

«Нужно вывезти из Петербурга: Совет, Сенат, Синод… лучшие картины Эрмитажа, также и камни разные… обе статуи Петра Первого, большую и ту, которая перед Михайловским замком, снять и увезти на судах, как драгоценности, с которыми не хочется расстаться».

Те же заботы, что и царя Александра Первого, волновали ленинградцев в начале блокады, да волнуют и теперь, когда со многими и со многим уже пришлось расстаться.

И только надежда не покидает нас, и мы с ней не расстаемся.

Из ниши выходящего на Невский портала Аничкова дворца упал, как труп, лицом на мостовую бронзовый рыцарь со всеми своими доспехами и вооружением, непригодными для этой цивилизованной войны. Его не убирают, хотя он мешает движению. Движение, правда, небольшое. Давно прошел по Невскому последний трамвай и застрял на повороте к Вокзальной площади, там, где когда-то стоял тяжелый памятник богатырскому императору Александру Третьему. Этот памятник, как немногие другие, пострадал еще до войны: сняли его, и уволокли во двор Русского музея, и там бросили.

Кафе «Квиссисана» закрыто – под обгоревшей вывеской с золотыми буквами узкого латинского курсива режет глаз ломаная линия выбитых стекол.

«Пассаж» будто щеголяет тем, что целиком счастливо уцелел. Иногда он выставляет на прилавках питательный зубной порошок и папиросы дорогих сортов. Лучший из магазинов имеет даже дворника, который иногда даже подметает и по мирному ворчит на прохожих и проезжие в саночках трупы.