Блокада

Приехав на Невский, Дмитрий не поверил глазам: не узнать нельзя, и узнать трудно.

В грандиозном одиночестве города, оторванного ото всего мира, не звенит ли – да еще на таком морозе – одиночество монумента, вековое и бессмертное? Одинок и Невский проспект, потому что он по-прежнему величественен и строг, не похожий ни на какую другую улицу. Даже его развалины, если их можно сравнивать, кажутся куда красивей, чем на других проспектах.

Дмитрий заходит в улицы и переулки – ответвления от Невского, и не поймет – метель ему кружит голову – да что голову, кажется – само сердце кружится, или вековой и прекрасный дурман проспекта, воспетого поэтами.

В столицах каждая улица имеет свое звучание. Над Невским будто немолчно, басовито и нежно звучала струна, натянутая, как на колышках, между шпилем Адмиралтейства и башенкой Московского вокзала. Теперь эта струна оборвана: несколько домов разбито.

В зеркальной, пополам с досками, витрине Елисеевского магазина – конечно, ничего съестного: плакаты, транспаранты, лозунги, сводки Совинформбюро да полосы газеты «Ленинградская правда». В сводках все то же. На фронтах не произошло ничего существенного, если не считать подвига летчика Иванова, сбившего три вражеских самолета за один вылет. Если не считать… Поди-ка – вылети. Да сбей. Да сам не сбейся. Тогда посчитаешь.

Один плакат привлекает внимание всех: жирная свинья со злобными маленькими глазами, уперлась пятачком в Нарвские ворота. Пятачок проколот штыками, каплет кровь: «Врагу ворот». Привлекательный плакат, свежий, а враг уже давно у ворот. Пора бы и от ворот поворот. Апокалиптяне говорят – будто каждый сам с собой: заплетающимся языком, как пьяные. Но легко понимают друг друга, не переспрашивают. Продлись блокада десятилетие – выработался бы полуживотный язык, стали понимать бы с полуслова и полувздоха, и полувзгляда. Бледных чистых лиц мало. Больше грязных. У одних они будто вырезаны из черного дерева, у других – из пробкового, у третьих как вылепленные из теста. Плакат никому не нравится:

– Свинья-то слишком жирная, ее надолго хватит.

– Нам бы такую.

– А ворота перед ней слишком малы.

– И покосились что-то подозрительно.

– Прошибил маленько художник.

– Не посадили бы сердешного.

– Зачем сажать, и так умрет…

Газета вышла снова на четырех полосах: бумажный голод кончился раньше хлебного. Бумага идет в хлеб вместе с опилками. Хлеб теперь почти белый, но им никогда не насытишься… Газета с трудом вмещает радостно – не совсем правдивые, совсем неправдивые, хвастливые, скромные, волнующие статьи и очерки о победах на Волховском фронте. Заголовки начинаются с взрывных согласных: «Прямой наводкой», «Порыв», «Порыв». Порыв – да, но не прорыв. Лишь крепкие и верные удары по железо-ледяному заслону, который рухнет только через два года.

Из дружного хора бодрых статей выпадает очерк, подписанный М. Жиловым: «Невский проспект». Дмитрий прочел его, не отрываясь, улыбаясь знакомому имени. Вот он, этот очерк с эпиграфом:

«Нет ничего лучше Невского проспекта»… «О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы». Гоголь, «Невский проспект».

«И правда, Невский проспект – нет ничего лучше тебя в этом городе! Да только ли в этом! Сколько эпох пережил ты, сколько царей проехало по тебе в золоченых каретах. И первый проехал Петр, который любил тебя, кажется, больше всего на свете и ревностно следил, чтоб ты был всегда чист и наряден по положенной субординации. Это он приказал драть плетьми какого-то извозчика за то, что его лошадь осмелилась «наследить» на Невской першпективе. И об этом было напечатано в «Санкт-Питербурхских ведомостях» на видном месте. Петр Первый был также и первым русским журналистом: не раз поначалу, битый шведами, врал большими буквами, что бьет их.

После революции в царском автомобиле ездил Александр Блок – король поэтов, чей-то заместитель в комиссариате народного образования, не знавший себе заместителя в поэзии всего двадцатого века – забежим на полвека вперед, не ошибемся.

А теперь по Невскому ездят, будто сами собой, улиточно медленные саночки с трупами…

Когда-то весь проспект был вымощен торцовыми «шашками», потом его залили асфальтом, а шашками топили ароматные асфальтовые котлы.

Когда-то вдоль Большого Гостиного двора зеленели кудрявые подстриженные деревца, а теперь от них не осталось и следа: еще до войны почему-то выкорчевали.

Когда-то… это было совсем недавно… Невский проспект сверкал драгоценным ожерельем на груди города от Адмиралтейства к Московскому вокзалу, и дальше – но там уже Старый Невский, Александро-Невская Лавра.

А теперь тянутся саночки – утлые ладьи на тот свет.