Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Китай в 1910 году был тяжело болен, и из-за этого лихорадило всю Восточную Азию. Болел Китай и в прямом, и в переносном смысле. В прямом – из-за чудовищных проблем со здравоохранением, а в переносном – из-за территориальных потерь и все более заметной утраты подлинной независимости в результате экспансии могущественных соседей начиная с середины XIX века. Ну а эпидемия, разразившаяся в неспокойной приграничной Маньчжурии, просто стерла зыбкую границу между реальной и метафорической болезнью, и когда новости о легочной чуме достигли ушей пекинских мандаринов, те быстро поняли их истинный смысл: это был первый удар в поминальный колокол по империи Цин. Воздух полнился густым запахом революции, а правящая династия была слаба, как никогда прежде. И Россия, и Япония уже протянули в богатую минералами Маньчжурию щупальца своих железных дорог, а японцы к тому же еще и аннексировали недавно Корею, заполучив тем самым сухопутную границу с исконным заклятым врагом. А чума, угрожавшая не только Китаю с Японией, но и Европе с Америкой, преследовавшим в Китае собственные интересы, давала всем им прекрасный повод для нашествия под лицемерным предводительством людей в белых халатах. Поэтому мандарины четко отдавали себе отчет в том, что распространение чумы нужно быстро поставить под контроль собственными силами во избежание иностранного вмешательства. И поручить это архиважное дело нужно было кому-то из собственных, проверенных докторов. Выбор пал на У Ляньдэ[261].

Сын златокузнеца из Пинанга на территории современной Малайзии (в те годы – колониальной Британской Малайи) стал в 1902 году первым в истории этническим китайцем, успешно окончившим Кембриджский университет, где изучал медицину. При этом к 23 годам он успел пройти стажировку у Мечникова в Париже и у Карла Френкеля[262] (ученика Роберта Коха) в немецком Галле. Проработав несколько лет на родине, У Ляньдэ перебрался[263] в материковый Китай, где с 1908 года преподавал в Императорской высшей военно-медицинской школе в Тяньцзине. Там он в ноябре 1910 года и получил телеграмму из МИДа с приказом отправляться на север обуздывать эпидемию.

По прибытии в маньчжурский город Харбин неподалеку от границы с Россией он нашел сложившиеся там условия крайне неудовлетворительными. «Глава местной управы был завзятым курильщиком опиума, с гордостью называл себя целителем-самоучкой и при этом не верил ни в микробы, ни в импортные медикаменты», – вспоминал он позже[264]. Больниц как таковых не было, только «грязные чумные дома», куда упекали при малейшем подозрении на чуму, в свете чего многие местные жители в панике разбежались кто куда от греха подальше, а те, кто посмелее, тем не менее также собирались в путь-дорогу – в гости к сельской родне на Новый год по китайскому лунному календарю. У Ляньдэ, располагая чрезвычайными полномочиями, отменил все пассажирские поезда и переоборудовал школы, театры и бани под дезинфекционные станции, враз опустевшие храмы и гостиницы – под чумные госпитали, а составы на подъездных железнодорожных путях – в изоляторы. Приданные ему силы (семьсот городовых и тысяча солдат) были брошены на поквартальные обходы в поисках больных с целью принудительного помещения их под карантин и надзор за изоляторами. Вот только сами маньчжуры проявлять сознательность не спешили. Мало того, что перспектива попасть под карантин вселяла ужас в их души (и небезосновательный, отметим, поскольку шансы выйти из вагонов-изоляторов живыми были близки к нулю), они были еще и по рукам и ногам скованы обязательствами перед глубоко почитаемыми родителями и старшими членами своих семей, а потому «не сдавали» заболевших ни при жизни, ни после смерти, а все больше утаивали и наспех погребали трупы близких.