В феврале 1919 года супруги Адам и Алиса Эби добрались поездом до холмистого штата Гуджарат на северо-западной оконечности Индии и, проделав сорокакилометровый путь пешком через заросли тика и бамбука, прибыли в миссию анабаптистской Церкви братьев в городке Ахва, дабы заступить там на службу. Только что разразилась третья волна пандемии,
Двадцатипятилетний новообращенный христианин Хайпат успел еще до приезда нового миссионера жениться, овдоветь и в январе 1919 года обвенчаться со второй женой. Вскоре после свадьбы он отлучился по делам, а вернувшись через несколько дней, застал свою деревню обезлюдевшей, а свою молодую жену лежащей под деревом в агонии с терминальной фазой испанского гриппа. Проведя с ней последние минуты ее жизни, он в одиночку выкопал для нее могилу. «Грузная была женщина, – писал Эби. – На руки ее тело ему было не поднять, так он обвязал ее веревкой и волоком дотащил до могилы. Ну а что ему еще оставалось? С третьей женой он обвенчался на следующий день после Рождества 1919 года»[346].
До прихода пандемии смертность от болезней по всему миру за пределами театров военных действий шла на убыль, между прочим, во многом благодаря микробной теории, побудившей и власти, и просто здравомыслящих людей озаботиться соблюдением минимальных санитарно-гигиенических норм; пандемия же обернула эту позитивную тенденцию вспять на три долгих года. Но дороже всех пандемия обошлась Индии, которая поплатилась таким несметным числом унесенных гриппом жизней, что в 1964 году будущий лауреат Нобелевской премии по экономике Теодор Шульц[347] даже использовал случившуюся там демографическую катастрофу для статистической проверки гипотезы о переизбытке рабочей силы в странах с традиционным сельскохозяйственным укладом. Выяснилось, что в Индии такого переизбытка не было, поскольку валовое производство сельхозпродукции там после пандемии упало на 3 % по сравнению с показателями до 1918 года. Но человек – существо в высшей степени отходчивое, и возвращение жизни к норме, похоже, началось сразу же по прошествии шока от случившегося. После падения рождаемости на беспрецедентные 30 % в 1919 году, начиная с 1920 года этот показатель в пересчете на одну женщину детородного возраста (т. н. «коэффициент фертильности» или «плодовитости») по всей Индии не только вернулся на прежний уровень, но и значительно превысил его, положив начало «демографической революции» в стране[348].
И подобный пружинистый отскок наблюдался не только в Индии. В Европе за повсеместным обрушением показателей плодовитости, дно которого пришлось на 1918 год, через два года последовал мощный всплеск рождаемости с кратковременным побитием всех довоенных рекордов плодовитости, зафиксированных до 1914 года. Большинство демографов склонны были относить этот эффект на счет массового возвращения с войны голодных до женщин мужчин и, как следствие, всплеска зачатий. Однако это объяснение не работает в отношении нейтральных стран, к примеру Норвегии, которую бум рождаемости 1920 года также не обошел стороной. Мобилизации в Норвегии не было, никто на войну не отлучался, так что вся избыточная смертность среди норвежцев и норвежек в равной мере может быть отнесена на счет испанского гриппа. Пандемия унесла жизни 15 000 норвежских граждан обоих полов, и детей, зачатых в 1918 году, на свет появилось на 4000 меньше обычного, но уже на следующий год число зачатий не только компенсировало недостачу, но и превысило необходимый для этого уровень в полтора раза. Иными словами, на двух незачатых в 1918 году детей пришлось три ребенка, зачатых в 1919 году[349]. Так не мог ли и грипп внести свой вклад в глобальный бум рождаемости? Еще как мог, и объясняется это тем, что грипп был мощным орудием естественного отбора.