Битва

После ухода заместителя Звягинцев с минуту стоял в прежней позе, не садясь и не двигаясь, словно в мгновенной заторможенности, подсознательно представлял: сейчас спрячет в сейф проект записки, спрячет, не поставив визу, и, значит, как ни крути, прав Бородин: противоборство! И тотчас сквозь заторможенность, разрывая ее, будто пергаментную пленку, явилась мысль об испытании «Меркурия» — послезавтра… Звягинцев потянулся к бутылке минеральной воды, одиноко торчавшей на подносе…

4

Аппаратуру на всех точках проверили и доложили сюда, на головную экспериментальную: все готово. Теперь лишь оставалось ждать, пока пройдет предстартовая подготовка у соседей, и Сергеев уже не раз подсаживался на табуретку перед стойкой телефонной связи, вызывал соседей, неизменно задавал один и тот же вопрос:

— «Дон», как дела?

Там, видно, выражали неудовольствие столь частыми запросами, потому что Сергеев, не обижаясь, улыбчиво парировал:

— А как же! Волнуемся! — И, получив разъяснения, вешая на рычаг телефонную трубку, весело, не сдерживая радости, объявлял: — Все в порядке! Пока идет нормально, товарищи.

Отсек аппаратурного корпуса, отделенный фанерными перегородками от общего зала, громко именовался командным пунктом, и теперь тут кроме военных и штатских инженеров, сидевших за разномастными индикаторами, другого народу было немного: Сергеев с Фурашовым, еще двое или трое военных, прилетевших вместе с ними. Умнов и его помощники — эти задерживались в отсеке недолго, что-то докладывали Умнову или спрашивали, тотчас уходили к аппаратуре, на свои участки.

Стараясь делать это незаметно, Фурашов, однако, поглядывал на Умнова, следил невольно за его поведением. Казалось, тот был спокоен, однако эта внешняя беспечность, игольчатые вспышки в глазах товарища рождали у Фурашова тревожное предощущение, глухое, необъяснимое, и, стараясь погасить его, избавиться от давящего чувства, он тем не менее находил, казалось, то и дело подтверждение ему в черточках поведения Умнова, в словах, фразах его. Перед контрольным включением аппаратуры Умнов по громкой связи зачитал протокол, который на днях в Шантарске они с Сергеевым подписали, читал он его ровно, спокойно, и ничего бы в том, пожалуй, особенного не было, и Фурашов даже с интересом слушал, сидя в отсеке, потому что главный давал свои комментарии к пунктам протокола, то шутливые, то едко-саркастические, то убийственно холодные, и это тоже, верно, отвечало его настроению — все было спокойно рассчитано, будто в спектакле. Холодно-строго заключил:

— Надеюсь, всем ясно! Должны сработать, другого не дано, вот так… Все!

Сердце Фурашова сжалось: он отчетливо представил, какие чувства владели Умновым, и покосился на Сергеева. Тот сидел у стойки громкой связи с рассеянной, все понимающей улыбкой.

От невеселых размышлений Фурашова отвлек доклад солдата из-за шторы, отгораживающей закуток связистов, но теперь распахнутой просторно и широко:

— «Дон» в тридцатиминутной готовности!

В командном отсеке все разом пришло в движение. Высокий и прямой, весь напряженный, встал Сергеев; зачем-то надел фуражку, точно ему предстояло сейчас кого-то встречать или принимать ответственный доклад, строгое и суровое выражение легло на сухощавое умное лицо, длиннопалые руки убрал за спину. Подстегнутый каким-то подсознательным порывом, Фурашов тоже встал: ощутимее показалась духота вязкого воздуха, настоянного запахами краски, ацетона, перегретой аппаратуры. И доклад, и неведомая сила, заложенная в нем и поднявшая их с Сергеевым, поднявшая и других в командном отсеке, словно бы не касались Умнова — он сидел в расслабленной, спокойной позе, даже глаза под очками, казалось, были прикрыты; не шелохнулся секунду-другую, еще как бы скованный этой дремотой, и было неожиданным, когда он отчетливо проговорил:

— Выходит, тронулось!

Поднялся и уже буднично отдал распоряжение включить аппаратуру.

Четкий рабочий ритм, сразу же набравший крутой темп — заработала громкая связь, пошли один за другим доклады и запросы, — отвлек на какое-то время Фурашова: живая, пульсирующая динамика подготовки к пуску захватила его, и он теперь только впитывал обостренно все, что здесь, в отсеке, делалось, жил лишь этим. Умнов отдавал распоряжения, командовал, то и дело запрашивал точки о параметрах, уровнях и показаниях приборов, вызывал по громкой связи стартовую позицию, допытывался — как ракета, «прозвонили» ли каналы команд. И, глядя на него уже без опаски, Фурашов с облегчением, с прихлынувшим восхищением думал: «Нет, Гигант — молодец! Молодец!» И еще теснились, глыбились не очень-то изящные, даже скорее корявые, но возвышенные мысли о том, что тот в самом центре, в фокусе событий, что он держит, как в кулаке, энергию, силу, волю многих десятков людей, живую энергию всей аппаратуры не только здесь, но и разбросанной по другим точкам. И волю их — Сергеева и Фурашова…