Бесы

Конечно же, эмоциональный строй этих обличений, их накал принадле­жат герою, Ивану Шатову, но в существе высказанных оценок автор с ним, бесспорно, солидарен[13]. Строго говоря, Верховенского-старшего нельзя од­нозначно назвать атеистом. Его религиозная позиция скорее тяготеет к фи­лософскому пантеизму. «.Я в Бога верую <...> как в существо, себя лишь во мне сознающее», — говорит он. Но с православием, действительно, все свя­зи у него давно порваны. «Не могу же я веровать, как моя Настасья (служан­ка).» — высокомерно прибавляет тут же Степан Трофимович (с. 110).

Космополитизм и безбожие — два важнейших, взаимосвязанных, по До­стоевскому, греха, во власти которых находится значительная часть русского образованного общества. Все другие многочисленные грехи, как плевелы, дав­шие бурный рост в современной России, всходят, по убеждению писателя, на поле, разрыхленном первыми двумя.

В качестве носителя главных исторических грехов западничества Степан Трофимович Верховенский изображен в романе резко саркастически. Но, как уже было отмечено, в целом образ его далеко не однозначен. Еще только при­ступая в подготовительных материалах к разработке этого персонажа, Досто­евский записал: «Портрет чистого и идеального западника со всеми красота­ми» (Т. 11. С. 65). Характеристика эта звучит вполне амбивалентно.

О «красотах», которые писатель находил в исторических западниках и которыми в изобилии наделил своего героя, для краткой статьи сказано уже достаточно. Теперь необходимо взглянуть на Степана Трофимовича с другой стороны, которая в приведенном черновом наброске определена словами: «чистый и идеальный».

Конечно же, идеальные черты в образе Верховенского-старшего раскры­ваются в романе прежде всего в эпизоде на празднике в пользу гувернанток и в предсмертном монологе героя, то есть уже в заключительной части произве­дения. Но при ретроспективном взгляде их можно различить начиная с пер­вых страниц «Бесов», где они сложно сочетаются с превалирующими в пове­ствовании иронией и сарказмом. «Поражает искусство, с которым в Степане Трофимовиче сплетены воедино чистота, возвышенный, искренний идеализм и самые мелкие чувства, помыслы, стремления»[14], — замечает в этой связи Ф. И. Евнин.

Еще в рассказе о былой педагогической деятельности Степана Трофимо­вича хроникер замечает: «.удивительно, как к нему привязывались дети!» Поясняя затем: «Весь секрет его заключался в том, что он и сам был ребе­нок» (с. 144, 114). И еще раз, говоря уже о Степане Трофимовиче в старо­сти, вновь аттестует его как «невиннейшего из всех пятидесятилетних мла­денцев» (с. 78). Эта «детскость» героя — одна из важнейших черт в его ха­рактеристике, сочетающая в себе одновременно и его инфантильность, и его непосредственность, чистоту. Именно «детскость» во многом «амортизиру­ет» в художественном изображении авторскую иронию, позволяя органично соединить в образе Верховенского-старшего комическое и идеальное.

Значимо также, что, затрагивая сферу научных интересов героя, хроникер в ряду прочего упоминает статью «о причинах необычайного нравственно­го благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху» (с. 68). Интерес Сте­пана Трофимовича к подобной тематике, конечно же, не случаен: он и сам в известном смысле такой же «рыцарь», беззаветно служащий своему идеалу. Недаром Н. М. Чирков разглядел в этом герое черты, роднящие его с Дон Ки­хотом: «Образ Степана Трофимовича — новое своеобразное воплощение у Достоевского темы и типа Дон Кихота, к каковому писатель имел такое глу­бокое тяготение. <...> Степан Трофимович смешон, как Дон Кихот, но сквозь это смешное мы видим его жажду идеала, олицетворяемого в образе Сикстин­ской Мадонны»[15].

Именно как тип чистого идеалиста 1840-х годов Степан Трофимович ис­поведует культ красоты. В эпизоде поездки героя в начале 1860-х годов в Пе­тербург сообщается, что, уступая духу времени, он «бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова „отечество"; согласился и с мыслию о вре­де религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина, и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же, публично, не сой­дя с эстрады, расплакался» (с. 90-91). И вот, имея в прошлом этот печаль­ный опыт, Степан Трофимович тем не менее принимает решение выступить на празднике в пользу гувернанток с речью о вечном значении красоты, гово­рить «об этой царице цариц, об этом идеале человечества, Мадонне Сикстин­ской», вновь вернуться к вопросу о «том, что прекраснее: Шекспир или сапо­ги, Рафаэль или петролей?» (с. 416, 562).