Бесы

В пору работы над романом «Братья Карамазовы» писатель в одном из писем так определил свое отношение к поучениям старца Зосимы: «Само со­бою, что многие из поучений моего старца Зосимы (или, лучше сказать, спо­соб их выражения) принадлежат лицу его, то есть художественному изобра­жению его. Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие и он выражает, но если б лично от себя выражал их, то выразил бы их в другой форме и другим язы­ком. Он же не мог ни другим языком, ни в другом духе выразиться, как в том, который я придал ему. Иначе не создалось бы художественного лица» (Т. 30, кн. 1. С. 102). Бесспорно, к предсмертному монологу Степана Трофимовича, который на место единственно возможного для Достоевского в данном кон­тексте слова Бог подставляет его обмирщенные субституты — «безмерное и бесконечное», «вечная, безмерная Мысль», «Великая Мысль», — процити­рованные слова о поучениях старца Зосимы относятся, может быть, еще бо­лее точно.

Представший в начале произведения как в значительной степени коми­ческая фигура — либерал-западник замеса 1840-х годов, фразер, трусишка и приживальщик, — в последней части романа Степан Трофимович Верхо- венский раскрывается как трагическое лицо. Его донкихотский, отчаянный монолог на празднике, прозвучавший как глас вопиющего в пустыне, отказ от участия в общем бесновании, уход в никуда (а фактически приобщение к неведомой ему народной жизни) и, наконец, обретение истины в последние минуты перед кончиной «на большой дороге» превращают Верховенско- го-старшего из смешного персонажа романа-памфлета в одного из важней­ших героев романа-трагедии. Значимость в едином замысле «Бесов» этой фигуры подчеркнута тем обстоятельством, что с подробного жизнеописа­ния Степана Трофимовича начинается роман и его «последним путешест­вием» и грустно-патетической картиной смерти он, по существу, заканчива­ется (последняя глава «Бесов», названная «Заключение», во многом име­ет характер эпилога).

По связи с целым романа, по месту, занимаемому им в архитектонике «Бесов», Достоевский назвал Степана Трофимовича «краеугольным кам­нем» всей постройки произведения, но одновременно подчеркнул, что этот герой далеко не главный в его замысле (см.: Т. 29, кн. 1. С. 184). Главными в «Бесах», бесспорно, являются Ставрогин и Верховенский-младший. Причем в творческой истории романа между этими героями развернулась своеобраз­ная «конкуренция» за первенство в произведении.

Достаточно длительное время, около полугода работы над романом, в цен­тре произведения для писателя безусловно стоял Петр Верховенский (именуе­мый в черновых материалах по имени своего реального прототипа Нечаевым) и основным сюжетным событием являлось убийство нечаевской революци­онной «пятеркой» Шатова (в ранних набросках названного Шапошнико­вым). Однако в конце лета 1870 года первоначальный замысел радикально из­менился. Сообщая Н. Н. Страхову о ходе работы над «Бесами», Достоев­ский так описывает суть совершившегося перелома: когда им было написано уже около пятнадцати авторских листов, вдруг «выступило еще новое лицо, с претензией на настоящего героя романа, так что прежний герой (лицо лю­бопытное, но действительно не стоящее имени героя) стал на второй план» (Там же. С. 148). «Настоящий герой романа», образ которого «пленил» пи­сателя, — это Николай Ставрогин. Прежний герой, отступивший «на второй план», — Петр Верховенский.

Ранее, в письме М. Н. Каткову от 8/20 октября 1870 года, характеризуя свое изменившееся в ходе создания романа отношение к фигуре Нечаева-Вер- ховенского, Достоевский писал: «Без сомнения, небесполезно выставить та­кого человека; но он один не соблазнил бы меня. По-моему, эти жалкие урод­ства не стоят литературы. К собственному моему удивлению, это лицо наполо­вину выходит у меня лицом комическим. И потому, несмотря на то что всё это происшествие (убийство Шатова. — Б. Т.) занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, — только аксессуар и обстановка действий друго­го лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа» (Там же. С. 141-142).

Кроме свидетельства о произошедшей в творческой истории «Бесов» композиционной «рокировке» Петруши Верховенского и Николая Став- рогина, в этом письме исключительно значимо признание о том, что писате­ля уже не вдохновляет замысел романа-памфлета («эти жалкие уродства не стоят литературы»). Теперь жанр произведения мыслится им как роман-тра­гедия. «Это другое лицо (Николай Ставрогин) — тоже мрачное лицо, тоже злодей, — продолжает Достоевский в письме Каткову. — Но мне кажется, что это лицо — трагическое <...> Я из сердца взял его» (Там же. С. 142).