Бесы

«Петролей», то есть керосин, возникает здесь как антитеза Шекспиру и Рафаэлю не случайно: это метонимия недавних исторических событий, потрясших Францию, — пожара королевского дворца Тюильри в дни Па­рижской коммуны, во время которого погибли многие шедевры мирово­го искусства. «Петролейщиками» европейская и русская пресса окрестила коммунаров, приписывая им поджог Тюильри. Формулируя дилемму: «Ра­фаэль или петролей?», Степан Трофимович тем самым поднимает вопрос не только о вечном значении, но и о грозящей гибели красоты. Он намере­вается говорить «о том подлом рабе, о том вонючем и развратном лакее, который первый взмостится на лестницу с ножницами в руках и раздерет божественный лик великого идеала, во имя равенства, зависти и. пищева­рения» (с. 417).

Эти слова идеалиста 1840-х годов, единственного в романе защитника красоты, зловеще рифмуются с «шигалевщиной», проповедуемой его сыном, Петром Верховенским: «Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! <...> Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина!» (с. 494).

Современному нигилизму и утилитаризму, принижающему и отрицающе­му значение красоты, и грядущему революционному тоталитаризму, угрожаю­щему самому ее существованию, бросает вызов, отстаивая свой идеал, верный рыцарь «прекрасной дамы» — Рафаэлевой Мадонны — Степан Трофимович Верховенский. «Я прочту о Мадонне, но подыму бурю, которая или раздавит их всех, или поразит одного меня!» (с. 417) — заявляет он накануне праздни­ка Варваре Петровне. И не случайно сопровождает в этом эпизоде свои сло­ва декламацией пушкинских строк о «рыцаре бедном»: «Полон чистою лю­бовью, / Верен сладостной мечте...» (с. 418).

Как известно, выступление Степана Трофимовича закончилось фиаско — скандалом, осмеянием героя. Но одновременно явилось его духовной побе­дой. «В опустившемся и расслабленном эстете загорается негодование, гра­жданское чувство и отвага»[16], — описывает Верховенского-старшего в мо­мент его выступления К. В. Мочульский. Утверждая непреложное значение созданий Шекспира и Рафаэля, поскольку «они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть» — «форма красоты уже достигнутая», без достижения которой человек, воз­можно, и жить не согласится, Степан Трофимович провозглашает, что «Шек­спир и Рафаэль — выше освобождения крестьян, выше народности, выше со­циализма, выше юного поколения, выше химии», ибо «без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только кра­соты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете». «Вся тайна тут, вся история тут!» — завершает он свое выступление (с. 563).

Аудитория встречает речь Верховенского смехом и свистом. Автор же, напротив, «прощает своему герою все падения и грехи за рыцарскую вер­ность идее вечной красоты, за проникнутость „высшей мыслью"», заключает К. В. Мочульский, перебрасывая в последних словах «мостик» от «трагико­мической речи „идеалиста"» к его предсмертному монологу, в котором мысль Степана Трофимовича, высказанная на празднике в пользу гувернанток, по­лучает развитие и углубление, заключая в себе, по проницательному указанию исследователя, «главную идею романа и священнейшее упование автора»[17].

Впрочем, чтобы стать вполне истинным, это суждение К. В. Мочульско- го нуждается в важном коррективе. Исследователь подразумевает следующие слова Степана Трофимовича: «Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться пред безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии. Безмер­ное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на ко­торой он обитает. Друзья мои, все, все: да здравствует Великая Мысль! Веч­ная, безмерная Мысль! Всякому человеку, кто бы он ни был, необходимо пре­клониться пред тем, что есть Великая Мысль.» (с. 727-728).

Приведенные слова, действительно, «священнейшее упование» Достоев­ского, одна из главных идей не только романа «Бесы», но и всего творчест­ва писателя в целом. Но — в данном конкретном случае — высказанная как бы на «чужом языке», положенная, говоря в современных терминах, на «ди­скурс» его героя — либерала-идеалиста 1840-х годов Степана Трофимовича Верховенского, который, по его собственной аттестации в начале романа, «не христианин», а «скорее древний язычник, как великий Гете или как древний грек» (с. 110). Христианин Достоевский в прямом высказывании «от себя», несомненно, высказал бы эту мысль иными словами.