Беспокойные

– Лучше быть тем, кто уезжает, чем тем, кто остается.

– Думаешь? – Я видела его загадочную улыбку, его тяжелый лоб, глаза с опущенными уголками, и мне хотелось его отпереть. Он казался знакомым, но совсем не похожим на Хайфэна; он выглядел так, будто если узнать его получше, то тебя ждет что-то еще. – Горбатиться в Америке? Может, лучше сидеть дома, толстым и счастливым в новеньком доме.

– И мечтать о том, как бы съездить сюда? Ты бы ни за что не осталась, – сказал он.

Я улыбнулась. Он был прав.

Его звали Леон, и он работал по ночам на бойне в Бронксе. Работа была трудная – резать и кромсать коров и свиней, – и это отразилось на его плотных руках и плечах, которые я украдкой пощупала, когда мы целовались на углу после того, как ушли от Квана. Когда я раскрывала губы, меня как будто раскрывали целиком.

Иногда, когда я видела на улице красивых мужчин, мне хотелось попросить их взять меня к себе. Однажды я шла пять кварталов за мужчиной, восхищаясь тем, как он шел, выставив пах, словно бросая вызов, как целеустремленно и расслабленно двигался. Останавливалась, когда останавливался он, держалась в нескольких шагах позади, разглядывала его задницу, пока он ждал на светофоре. А что, если он говорит не на фучжоуском, а только на кантонском или любом другом диалекте, который я не знаю? Он мог оказаться китайцем американского происхождения или того хуже – он мог рассмеяться мне в лицо, крикнуть, что к нему на улице пристает сумасшедшая. Я смотрела ему вслед и чувствовала себя так, будто из меня выпустили воздух.

На третий год в Америке я несколько раз спала с парнем из провинции Аньхой. Он водил продуктовый грузовик, и у него осталась жена в деревне, и я почувствовала облегчение, когда он сказала, что она приедет в Нью-Йорк. До Леона воздержание было еще одной жертвой, которой я гордилась: смотрите, на что я готова. Смотрите, от чего отказалась. Но когда Леон обвел пальцем родимое пятно в форме звездочки у меня на шее, пока мы стояли на морозной улочке перед квартирой Квана, под пожарными лестницами и опасными сосульками, когда он назвал меня Звездочкой, внутри вздрогнуло то, на что я давно не обращала внимания, – словно вернулось забытое воспоминание. Ах, это. Как я могла забыть? Губы Леона на вкус были как пиво и арахис. Язык Леона толкался с моим. Внутри меня что-то жестко раскрутилось – ослабился многолетний узел. Это уже не деревня. Здесь женщина может целоваться с мужчиной, с которым только что познакомилась, целоваться на улице, на глазах у незнакомцев, и никого это не заботит.

Через три недели ко мне приезжал ты. Благодаря тому что я дольше всех прожила в квартире, соседки не возражали, чтобы ты остался со мной, если я буду платить дополнительно – хотя и не за двоих, ведь ты бы занял мою кровать.

– Мы скоро съедем, в место побольше, – говорила я им, хотя даже не представляла куда.

Я нашла лучший маршрут в школу на Генри-стрит и поменялась сменами на фабрике. Я боялась снова стать мамой – заботиться о шестилетнем мальчике, который ходит и разговаривает, которого я даже не знала. Я помнила, как тяжело нести ответственность за другого человека, как порой чуть ли не задыхалась. А если я уже забыла, как быть с тобой, или испортила тебе детство, сослав в Китай?

На следующий день после нашей встречи Леон позвонил и спросил, свободна ли я. Я сказала, что в следующем месяце в Нью-Йорк приезжает мой сын. Это было необязательно, но я сказала.

– Как его зовут? Сколько лет?

Я рассказала, что тебе исполнилось шесть и что я не видела тебя пять лет.

– Жду не дождусь, когда я его увижу, – сказал Леон.

Январским вечером тебя привез мой двоюродный брат, которого я никогда не видела. Я гладила твои плечи, но ты так и не поднял руки. Твое лицо вытянулось, тело уплотнилось. «Большой мальчик», – сказала я, и ты выставил нижнюю губу. К твоему лицу липла полнота. На тебе была зеленая толстовка с термокартинкой футбольного мяча, которую отдал какой-нибудь сосед или другой ребенок с 3-й улицы. Волосы торчали упрямыми перышками, будто ты с натугой выдавливал их из кожи. Кто стриг эти волосы?

В прошлую субботу мою талию сжимали руки Леона. Его сестра, с которой он жил, повела сына в гости к подруге, так что мы остались наедине и могли шуметь сколько хотели. Он входил в меня с закрытыми глазами, а когда я двинулась навстречу, они открылись. Он назвал мое имя, я – его, а потом всё только кружилось и скользило. «Скажи мое имя еще раз», – потребовала я, и он сказал, и я рассмеялась. Какая новинка – моя рука на спине нового мужчины. Такой хорошей, мускулистой спине. За пять лет в Нью-Йорке меня впервые не окружали другие люди – только я и еще один человек в квартире, сами по себе, – и потом я согнулась над раковиной в ванной Леона и плакала – не только из-за секса и красивого мужчины, но и из-за того, как хорошо было не слышать швейные машинки, или гудящие автомобили, или ссоры соседок. Смакуй момент, говорила я себе: возможно, он больше не повторится.

– Деминь, – сказал двоюродный брат, – помнишь свою маму?

– Конечно, он меня помнит. Как он мог забыть?