Берегини

Глухой кашель начал мучить ее еще с осени, а когда выпал снег и ударили морозы, она сделалась совсем слабой и почти не вставала, замерзая даже под двумя теплыми одеялами. Ведунья заваривала для матери разные травы, прикладывала ей к груди нагретый камень – все это лишь ненадолго отгоняло болезнь, но излечить ее полностью не могло. Каждый вечер Ормульв подолгу сидел рядом с ней, держал ее холодную руку в своих ладонях и молил всех известных ему богов, чтобы его мать выздоровела.

Но однажды среди ночи Ормульва разбудили и сказали ему, что мать умирает и зовет его попрощаться.

Бедная женщина металась в бреду и с трудом узнала своего сына. Она все силилась ему что-то сказать, но голос уже не слушался ее, горло хрипело, и мальчик, в отчаянии склонившийся над ней, сумел расслышать только несколько слов: «сынок, твой отец», «Торлейв конунг» и «братья».

Если бы в то время уже жил всеведущий Сакси, он бы мог передать Ормульву, что именно прошептала тогда умирающая мать. А она пыталась сказать вот что: «Сынок, твой отец отдал жизнь за Торлейва конунга, и ты будь верен ему, потому что конунг всегда заботился о тебе, и сыновья его тебе как братья».

Но Сакси в ту пору еще не родился. А юный Гуннарссон крепко запомнил сказанное и истолковал его по-своему…

На исходе второго дня пути Ормульв хёвдинг стоял на корме возле рулевого весла, когда один из хирдманнов, сидевших далеко впереди, приподнялся и крикнул:

– Датские корабли!

Стараясь не выдать своей тревоги, Ормульв вгляделся в паруса двух драккаров, показавшихся вдали. Точно, датчане. Один парус с белыми и синими полосами был ему хорошо знаком: похоже, корабль принадлежал Вилфреду хёвдингу. Второй, черный, с красным полотнищем, реявшим на мачте, он видел впервые.

– Это Вилфред Скала, – сказал, успокоившись, Гуннарссон. – И еще кто-нибудь из готландских хёвдингов. Наверное, возвращаются с альтинга к себе домой.

– Это драккар не Вилфреда, а его сына, – проговорил у него за спиной Торд. – Я видел его прошлой весной, когда Инрик впервые вышел на нем в море. Красивый корабль.

Хёвдинг помолчал немного, затем негромко сказал кормщику:

– Хорошо бы проплыть мимо них как можно скорее.

Все знали, что Ормульв недолюбливает датчан, поэтому Торда не удивили слова хёвдинга. Его больше удивляло то, что Ормульв уже который день никого не подпускает к своей палатке, кроме двух верных людей, да и сам заглядывает туда лишь изредка. И еще среди ночи ему показалось, будто он слышит доносящийся оттуда женский плач.

Один раз в день им приносили пресную воду в маленькой кружке – два или три глотка. Кормить их Ормульв запретил – чтобы поняли, чья воля теперь над ними, перестали дерзить и покорились. Нутро уже сводило голодной судорогой, во рту пересохло, губы потрескались, и даже если бы пленницам разрешили кричать во всю мочь и звать на помощь, ничего, кроме слабого стона, они не издали бы. Долгождана то забывалась тяжелым сном, то тихо плакала, глядя на подругу. А Йорунн словно была не здесь, а где-то далеко – лежала, полуприкрыв глаза, с отрешенным видом, на расспросы не отвечала, или отвечала невпопад. Долгождана боялась, как бы ей не стало хуже и все проверяла – дышит ли? Бьется ли сердце?

А сама все думала: на корабле немало людей, верных Эйвинду; что они скажут, когда поймут, что снекка плывет мимо Вийдфиорда?

– Датские корабли!

Йорунн вздрогнула и открыла глаза. Не те, которые от томившей ее жажды сделались сухими и мутными. Внутренним взором обвела она палатку, себя, лежащую без движения, подругу, склонившуюся над ней. А потом вдруг сделалась легкой, как дуновение ветра, и выскользнула из-под кожаного полога, и полетела над палубой, оглядывая все вокруг. Мысли ее были ясными и спокойными: она уже знала, что Великая Мать ответила на молитвы своей дочери.

«Стань легкокрылым голосом моря, поймай звезду и брось ее на спину морского коня влюбленного Аса битвы!»

Где-то в небе пронзительно крикнула белокрылая чайка.

Корабли приближались. Вот уже стоявший на носу драккара Инрик приветственно замахал рукой. Ормульв хёвдинг нахмурился и сжал в кулаке сорванное с шеи Йорунн украшение, раздумывая, что с ним теперь делать. Нехорошее предчувствие шевельнулось в его душе… Гуннарссон размахнулся, швырнул оберег в море и пошел на нос снекки, туда, где полагалось находиться вождю.

Он не оглядывался и потому не увидел, как сверкнувший на солнце камень подхватила на лету большая белая птица.