Бен-Гур

— Мессала влиятелен, — задумчиво отметил Симонид.

— Да. Но следующая встреча произойдет в цирке.

— Допустим. И тогда?

— Сын Аррия победит.

— Почему ты так думаешь?

— Я сужу по его словам, — улыбнулся Малух.

— И только?

— Нет, гораздо важнее — его дух.

— Пусть так; но, Малух, его идея мести — сводится ли она в такие рамки? Ограничивается ли он несколькими людьми, лично виновными в его горе, или же распространяет свою месть на многих? И еще: его чувство — это обида восприимчивого мальчика, или оно созрело в сердце познавшего страдания мужчины? Ты же знаешь, Малух, что мысли о мести, коренящиеся в рассудке — это только мечты, и притом самые непрочные, готовые рассеяться в любой ясный день, тогда как месть, ставшая страстью — недуг, который заползает в мозг из сердца и питает себя ими обоими.

Задавая этот вопрос, Симонид впервые утратил бесстрастность; он говорил быстро и с нажимом, руки его судорожно сжались — он сам демонстрировал признаки недуга, который описывал.

— Добрый господин, — отвечал Малух, — одна из причин, заставивших меня сразу поверить в то, что молодой человек — еврей — накал его ненависти. Он постоянно контролирует себя, что неудивительно для человека, так долго прожившего в атмосфере римской подозрительности; однако я видел, как она прорывалась: однажды, когда он хотел узнать о чувствах Ильдерима к Риму, и еще раз, когда я рассказал историю о шейхе и мудрецах и передал вопрос: «Где рожденный Царь Иудейский?»

Симонид быстро подался вперед.

— Ну же, Малух, его слова — что он сказал? Я хочу понять, какое действие оказала на него весть о чуде.

— Он хотел услышать точные слова. Сказано ли было дол жен стать или рожден! Похоже, его поразила разница в значении двух фраз.

Симонид снова принял позу внимательного судьи.

— Потом, — сказал Малух, — я передал ему мнение Ильдерима о чуде: что царь принесет Риму его рок. Кровь прилила к лицу юноши, и он сказал серьезно: «Кто, кроме Ирода, может быть царем, пока существует Рим?»

— Что он имел в виду?

— Что нужно разрушить империю, чтобы появилась другая власть.

Некоторое время Симонид неотрывно смотрел на корабли и их тени, согласно покачивавшиеся на поверхности реки; а когда поднял взгляд, это означало конец беседы.

— Довольно, Малух, — сказал он. — Иди поешь и готовься вернуться в Пальмовый Сад; ты должен помочь молодому человеку в предстоящем испытании. Зайди ко мне утром. Я передам письмо для Ильдерима. — Затем полушепотом, будто про себя, добавил: — Быть может, я и сам буду в цирке.

Когда Малух высказал и получил обычные благословения, Симонид сделал большой глоток молока. Он выглядел бодрым и успокоенным.

— Убери поднос, Эсфирь, — сказал он, — ужин закончен.

Она повиновалась.

— Теперь иди сюда.

Она вернулась на свое место рядом с ним.

— Бог добр ко мне, очень добр, — сказал он с жаром. — Обычно он держит свой промысел втайне, но иногда позволяет нам думать, что мы понимаем его. Я стар, моя дорогая, и должен уйти, но вот, в мой одиннадцатый час, он присылает этого человека, несущего надежду, и я снова бодр. Я вижу путь, на котором может переродиться весь мир. И я вижу, ради чего должен отдать свое огромное богатство, и для какой цели оно было предназначено. Воистину, дитя, я снова начинаю дорожить жизнью.

Эсфирь устроилась поближе к нему будто для того, чтобы вернуть его мысли из их дальнего полета.

— Царь родился, — продолжал он, думая, что все еще говорит для дочери, — и должен быть близок к середине обычной человеческой жизни. Балтазар говорит, что он был младенцем на руках матери, когда мудрецы увидели его, принесли дары и поклонились ему; а Ильдерим насчитал в прошлом декабре двадцать семь лет с того дня, когда Балтазар со своими товарищами пришел к его шатру, прося убежища от Ирода. Значит, пришествие не может быть отложено надолго. Нынче ночью, завтра. Святые праотцы Израиля, какое счастье несет эта мысль! Кажется, я слышу грохот падения старых стен и гул вселенских перемен; я вижу радость людей, когда земля разверзается, чтобы поглотить Рим, а они возводят глаза к небу и поют: «Его уже нет, а мы еще живы!» — он посмеялся над собой. — Что, Эсфирь, слыхала ты когда-нибудь такое? В самом деле, я несу в себе страсть псалмопевца, жар крови и трепет Марии и Давида. В моих мыслях, где должны быть только цифры и факты, смешались грохот бубнов, пение арф и голоса стоящих у нового трона. Я отложу пока эти мысли, но, дорогая моя, когда царь придет, ему понадобятся деньги, ибо если он рожден женщиной, то должен быть человеком, связанным человеческими путями, как ты и я. Ему нужны будут те, кто дает и хранит деньги, и те, кто поведет людей. Вот! Видишь ли ты широкую дорогу, по которой пойду я и побежит юноша, наш господин? И в конце ее — славу и отмщение для нас обоих? И… И… — он замолчал, осознав эгоизм схемы, в которой не было места для нее, потом добавил, целуя дочь: — И счастье для ребенка твоей матери.