Бен-Гур

В наше время упомянутое помещение назвали бы салоном. Оно было просторным, вымощенным полированными мраморными плитами, и освещалось дневным светом, подкрашенным служившей вместо оконного стекла слюдой. Вдоль стен стояли мраморные атланты — среди них не было двух похожих, — поддерживающие покрытый резными арабесками карниз, еще более элегантный благодаря сочетанию голубой и зеленой красок, тирского пурпура и позолоты. Весь периметр комнаты занимал диван, обитый индийским шелком и кашмирской шерстью. Прочая мебель состояла из столов и табуретов в египетском стиле, покрытых обильной резьбой. Мы оставили Симонида в его кресле совершенствовать план помощи таинственному царю. Эсфирь спит. Перейдем же по мосту на другую сторону реки и, миновав охраняемые львами ворота и череду вавилонских залов и внутренних двориков, войдем в золоченый салон.

С потолка свисают на бронзовых цепях пять массивных канделябров — по одному в каждом углу и один в центре — колоссальные пирамиды зажженных ламп, освещающих даже демонические лица атлантов и сложный узор карниза. У столов, сидя, стоя или снуя от одного к другому, находится около сотни человек, которым необходимо уделить хоть минуту внимания.

Все они молоды, некоторые почти мальчики. Разумеется, все итальянцы и большей частью римляне. Все говорят на безупречной латыни и демонстрируют домашние одеяния, принятые в столице на Тибре, — короткие туники, вполне подходящие для климата Антиохии и особенно удобные в интимной атмосфере салона. На диванах лежат небрежно сброшенные тоги и лацерны, некоторые из них подбиты пурпуром. Там же непринужденно развалились спящие; у нас нет времени разбираться, что свалило их — жаркий день или Бахус.

Громкий гомон не иссякает. Временами раздаются взрывы хохота или яростных ругательств, но в основном — это таинственный для непосвященного треск. Достаточно, впрочем, подойти к любому из столов, чтобы загадка немедленно разрешилась. Общество предается своим любимым играм: шашкам и костям.

Что же это за общество?

— Добрый Флавий, — говорит игрок с поднятым стаканчиком в руке, — видишь ту лацерну на диване? Она только куплена у торговца и на ней золотая пряжка величиной с ладонь.

— Да, — отвечает увлеченный игрой Флавий. — Я встречал такие и могу сказать, что твоя, может быть, еще не старая, но клянусь поясом Венеры, она и не вполне новая. Так что лацерна?

— Ничего, просто я отдал бы ее, чтобы найти человека, который знает все.

— Ха-ха! Я найду тебе здесь дюжину за меньшую награду. Но — играй.

— Изволь — гляди!

— Клянусь Юпитером! Ну что? Еще?

— Идет.

— Ставка?

— Сестерций.

Каждый взял табличку, стило и сделал заметку; тем временем Флавий вернулся к предыдущему замечанию своего друга.

— Человек, который знает все! Клянусь всеми богами! Оракулы бы издохли. Что ты будешь делать с таким монстром?

— Ответь мне на один вопрос, мой Флавий, и тогда — клянусь Поллуксом! я перережу ему глотку.

— Что за вопрос?

— Я попросил бы его назвать час… Я сказал час? Нет, минуту, когда прибудет Максентий.

— Славный, славный ход! Теперь моя взяла! Зачем же тебе эта минута?

— Тебе приходилось стоять с непокрытой головой под сирийским солнцем у причала, где нам придется ждать его? Огни Весты не так горячи, а я — клянусь отцом нашим, Ромулом! — уж если умирать, то предпочел бы умереть в Риме. Ха! Клянусь Венерой, ты и вправду меня сделал. О Фортуна!

— Еще?

— Должен же я вернуть свой сестерций!

— Идет.

Они играли снова и снова; и когда день, проникая сквозь фонари в потолке, сделал бледным свет ламп, они все еще продолжали игру. Как и большинство присутствующих, они принадлежали к военной свите консула, развлекающейся в ожидании его прибытия.

Во время этого разговора в комнату вошла новая компания и, незамеченная сначала, приблизилась к центральному столу. Похоже было на то, что прибывшие только что оставили трапезу. Некоторые с трудом передвигали ноги. Венок на голове предводителя указывал на главу стола, если не хозяина. Вино не оказало на него действия, разве что подчеркнуло мужественную римскую красоту; он шел с высоко поднятой головой; губы и щеки его были румяны, глаза блестели, и только манера, с которой он шествовал в своей безупречно белой тоге, была слишком величественной для трезвого и не цезаря. Продвигаясь к столу, он бесцеремонно расчищал место для себя и своих спутников, не снисходя до извинений; когда же, наконец, остановился и оглядел играющих, те повернулись к нему и разразились приветственными криками.

— Мессала! Мессала! — кричали они.

Имя было услышано и подхвачено в отдаленных концах зала. Немедленно группы распались, игра прервалась, и все ринулись к центру.

Мессала равнодушно воспринял демонстрацию любви.

— Будь здоров. Друз, друг мой, — обратился он к игроку справа. — Желаю тебе здоровья и прошу на минуту твои таблички.

Он поглядел навощенные дощечки и тут же отшвырнул их.