Бен-Гур

Каждый взял по чаше и выпил, оставив только пену на дне.

— А теперь входите во имя Бога.

Войдя в шатер, Малух отвел шейха в сторону и тихо переговорил с ним, после чего подошел к Бен-Гуру и извинился.

— Я рассказал шейху о тебе, и он намерен дать лошадей на испытание завтра утром. Он твой друг. Я сделал все, что мог, остальное — за тобой; мне же позволь вернуться в Антиохию. У меня там назначена встреча нынче вечером. Мне непременно нужно быть там. Вернусь завтра, готовый, если за ночь не случится ничего непредвиденного, оставаться с тобой до конца игр.

Обменявшись добрыми пожеланиями, Малух отправился в обратный путь.

ГЛАВА XI Мудрый раб и его дочь

Когда нижний рог молодой луны касается остроконечных пиков горы Сульфия и две трети населения Антиохии выходит на крыши своих домов, наслаждаясь ночным бризом, если он есть, или обмахивается веерами, когда ветер утихает, Симонид сидит в кресле, ставшем частью его самого, и смотрит с террасы на реку и свои покачивающиеся у пристани суда. Стена за его спиной бросает тень до противоположного берега. Над ним — неиссякаемая сутолока моста. Эсфирь держит поднос с его скудным ужином: несколько лепешек, тонких, как облатки, немного меда и кувшин молока.

— Малух запаздывает, — говорит он, обнаруживая ход своих мыслей.

— Ты уверен, что он придет? — спрашивает Эсфирь.

— Если только ему не пришлось отправиться в море или пустыню.

В голосе Симонида звучала спокойная уверенность.

— Он может написать.

— Нет, Эсфирь. Он отправил бы письмо сразу, как только понял, что не сможет вернуться; поскольку письма не было, я знаю, что он может прийти сам и придет.

— Надеюсь, ты прав, — тихо ответила девушка.

Что-то в тоне сказанного привлекло его внимание; это могла быть интонация, могло быть желание. Крошечная птичка не может взлететь с ветви дерева-гиганта, не заставив вздрогнуть каждую его клетку; так всякий ум бывает временами чувствителен к самым незначительным словам.

— Ты надеешься, что он придет, Эсфирь?

— Да, — ответила она, поднимая глаза.

— Почему? Ты можешь сказать? — настаивал он.

— Потому что… — она колебалась, — потому что молодой человек… — она не стала продолжать.

— Наш господин. Ты это хотела сказать?

— Да.

— И ты по-прежнему думаешь, что мне не следовало отпускать его, не сказав, что он может прийти, если захочет, и владеть нами — и всем, что у нас есть — всем, Эсфирь: товарами, шекелями, судами, рабами и огромным кредитом, который для меня — тканная золотом и серебром мантия величайшего из ангелов — Успеха.

Она ничего не ответила.

— Это тебя совершенно не трогает? Нет? — сказал он с едва заметной горечью. — Ну-ну, я уже знаю, Эсфирь, что самая страшная действительность не бывает невыносимой, когда приходит из-за туч, сквозь которые мы давно смутно различали ее — не бывает — даже если это смертная мука. Думаю, так будет и со смертью. И следуя этой философии, рабство, которое нас ждет, со временем станет сладким. Уже сейчас мне приятно подумать, какой счастливый человек наш господин. Богатство не стоило ему ничего — ни рвения, ни капли пота, ни даже мысли о нем; оно сваливается нежданно в расцвете его молодости. И, Эсфирь, прости мне немного тщеславия, он получает то, что не мог бы купить на рынке за все свое состояние — тебя, дитя мое, моя дорогая; тебя — росток из могилы моей утраченной Рахили.

Он привлек ее к себе и поцеловал — один раз от себя и второй — от ее матери.

— Не говори так, — сказала она, когда отец разжал объятия. — Давай думать о нем лучше; он знает, что такое скорбь, и отпустит нас на свободу.