Бен-Гур

— У тебя тонкие чувства, Эсфирь, и ты знаешь, что я полагаюсь на них в трудных случаях, когда надо составить хорошее или дурное мнение о человеке, стоящем перед тобой, как стоял он нынче утром. Но… но, — голос его отвердел, — эти члены, которые более не служат мне, это изуродованное тело, утратившее человеческий облик — не все, что я приношу ему с собой. О нет! Я приношу ему душу, одержавшую верх над пытками и римским презрением, которое страшнее пыток, я приношу ему ум, способный видеть золото на расстоянии большем, чем проходили корабли Соломона, и могущий доставить это золото в свои руки — в эти ладони, Эсфирь, в пальцы, которые умеют схватить и удержать, даже если у золота вырастут крылья, другими словами — ум, способный строить хорошие планы, — он остановился и рассмеялся. — Что там, Эсфирь, прежде, чем эта луна, приход которой празднуют сейчас во дворах Храма на Святой Горе, перейдет в следующую фазу, я могу охватить весь мир, поразив самого Цезаря, ибо знай, дитя, что я обладаю способностью, которая ценнее любого из пяти чувств, дороже совершенного тела, важнее, чем отвага и воля, полезнее, чем опыт — лучшее, что приносит обычно долгая жизнь — способность, наиболее приближающая человека к Богу, но которую, — он остановился и снова засмеялся, не горько, а по-настоящему весело, — но которую даже великие не умеют достаточно ценить, толпа же полагает несуществующей — способность подвигать людей служить моим целям и служить верно, благодаря чему я умножаю себя в сотни и тысячи раз. Так мои капитаны бороздят моря и честно привозят мне прибыль; так Малух следует за юношей, нашим хозяином, и непременно… — тут раздался звук шагов. — Ну, Эсфирь, не говорил ли я? Вот он, он несет добрые вести. Ради тебя, моя едва распускающаяся лилия, молю Господа Бога, не забывающего заблудших овец Израиля, чтобы вести были добрыми и успокоительными. Сейчас мы узнаем, отпустит ли он тебя с твоей красотой и меня с моими способностями.

Малух подошел к креслу.

— Мир тебе, добрый господин, — сказал он с глубоким почтением, — и тебе, Эсфирь, совершеннейшая из дочерей.

Он стоял смиренно; манеры и приветствие делали трудным вопрос о его отношениях с Симонидом и Эсфирью: одни принадлежали слуге, другое — близкому другу. Симонид же, что было его обыкновением в делах, ответив на приветствие, перешел сразу к главному.

— Что молодой человек, Малух?

Все события дня были изложены спокойно и в самых простых словах, которые не перебивались до конца не только звуком, но даже движением сидящего в кресле слушателя; если бы не широко раскрытые горящие глаза и, изредка, долгий вздох, его можно было бы счесть изваянием.

— Благодарю тебя, Малух, — сердечно сказал он, когда рассказ был завершен. — Ты хорошо справился с задачей — никто не смог бы сделать это лучше. Но что ты скажешь о национальности молодого человека?

— Он израилит, добрый господин, и из колена Иудина.

— Ты уверен?

— Вполне.

— Кажется, он немного рассказал тебе о своей жизни.

— Он успел научиться быть осторожным. Я мог бы даже назвать его недоверчивым. Он отвергал все мои попытки вызвать на откровенность, пока мы не покинули Кастальский ключ, направляясь к селению Дафны.

— Мерзкое место! Почему он ходил туда?

— Я бы сказал, из любопытства — первый мотив, движущий всеми, кто там бывает, но вот странная вещь: он не проявлял интереса к тамошним чудесам. Что касается храмов — только спросил, греческие ли они. Добрый господин, у молодого человека есть горе, занимающее все его мысли, горе, пытаясь бежать от которого, он пошел в Рощу, как мы идем к гробницам с нашими усопшими — он ходил туда хоронить свое горе.

— Хорошо бы, если так, — тихо произнес Симонид, затем сказал громче: — Мотовство — веяние нашего времени. Бедняки расточают последнее, гонясь за богатыми, а просто богатые корчат из себя князей. Видел ли ты признаки этой слабости в юноше? Показывал ли он деньги — монеты Рима или Израиля?

— Ни одной, ни одной, добрый господин.

— Несомненно, Малух, в месте, где столько соблазнов для глупости — я имею в виду, столько еды и питья — несомненно, он проявил свою щедрость тем или иным образом. Уже сам его возраст оправдывает это.

— Он не ел и не пил при мне.

— В том, что он делал или говорил, мог ли ты как-то заметить, что у него на уме? Ты-то знаешь, что такие вещи просачиваются в щелки, куда и ветер не проскользнет.

— Объясни, что ты имеешь в виду, — неуверенно попросил Малух.

— Ну, ты же понимаешь, что наши слова, поступки, тем более, важные вопросы, которые мы себе ставим, основываются на каком-то главном мотиве. Что ты можешь сказать о нем в этом отношении?

— Что до этого, господин Симонид, я могу ответить с полной уверенностью. Он весь занят поисками матери и сестры, это — прежде всего. Затем, он озлоблен на Рим, и поскольку Мессала, которого я упоминал, как-то связан с причиненной ему несправедливостью, главная его цель в данный момент — унизить этого человека. Встреча у фонтана предоставляла такую возможность, но он отказался от нее, поскольку унижение было бы недостаточно публичным.