Бен-Гур

Стоило умчаться певуньям, как он начал повторять про себя: «Лучше быть червем на тутовнике Дафны, чем царским гостем» Постепенно эти слова проникли в сознание и превратились в требующую разрешения загадку. Неужели жизнь в Роще настолько сладка? В чем ее чары? В некоей сложной и глубокой философии? Или в чем-то реальном, различимом обычными чувствами? Каждый год тысячи людей, прокляв мир, посвящают себя служению этому месту. Познают ли они его чары? И неужели эти чары достаточны, чтобы забыть прошлое, и столь глубоки, чтобы отказаться от бесконечного разнообразия жизни? ее сладости и горечи? надежд на близкое будущее и скорбей далекого прошлого? И если Роща так хороша для них, то не может ли она быть хорошей и для него? Он иудей; возможно ли, что здешнее совершенство предназначено для всего мира, кроме детей Авраама? Он напряг все свои способности для разрешения загадки, не обращая внимания на пение несущих дары и шутки их спутников.

Вот из зарослей справа ветер принес волну благоуханий.

— Там, должно быть, сад, — сказал он вслух.

— Скорее, какая-то религиозная церемония — что-нибудь посвященное Диане, Пану или другому божеству лесов.

Ответ прозвучал на его родном языке. Бен-Гур бросил на говорящего удивленный взгляд.

— Еврей?

Человек улыбнулся.

— Я родился среди камней Рыночной площади в Иерусалиме.

Бен-Гур хотел продолжить разговор, но толпа, подавшись вперед, отбросила его к одной обочине, а незнакомца — к другой. Осталось лишь воспоминание об израильском одеянии, посохе, желтом шнуре, перехватившем коричневый головной платок, и характерном иудейском лице.

Он свернул в заросли, казавшиеся с дороги диким обиталищем птиц. Однако первые же шаги развеяли заблуждение — и здесь видна была искусная рука. Каждый кустарник усыпали цветы или соблазнительные плоды, земля стелилась сплошным цветущим ковром, над которым склонялись тонкие ветви жасмина. Сирень и розы, лилии и тюльпаны, олеандры и земляничное дерево — старые друзья из долин у города Давида — наполняли воздух своими запахами; а слух ласкал нежным журчанием извилистый ручеек.

Из зарослей раздавалось воркование голубей и горлиц, соловей бесстрашно сидел на расстоянии вытянутой руки от проходившего, перепелка, пересвистываясь со своим выводком, перебежала так близко, что пришлось остановиться, давая ей дорогу; и в это мгновение из усыпанных соцветиями кустов показалась согнутая фигура. Ошеломленный Бен-Гур готов был поверить, что удостоился чести видеть сатира в его собственном доме, но фигура блеснула в улыбке зубами, сжимающими кривой садовый нож, пришелец улыбнулся своему страху — и тут тайна чар раскрылась ему. Мир без страха, мир как всеобщее состояние — вот чем покоряло это место!

Он опустился на землю близ цитронового деревца, вытянувшего серые корни за своей долей влаги из ручейка. Гнездо синицы свисало над самой водой, и крошечная обитательница глядела оттуда прямо в глаза ему. «Птаха растолковывает, — подумалось Бен-Гуру. — «Я не боюсь тебя, потому что закон этого счастливого уголка — Любовь.».

Дух его просветлел, и он решил присоединиться к затерявшимся у Дафны. В заботах о цветах и кустарниках, наблюдая рост безмолвной красоты вокруг, разве не может он, подобно человеку с садовым ножом, закончить здесь свою беспокойную жизнь спокойными годами забывшего и забытого.

Однако постепенно еврейская натура просыпалась в нем.

Быть может, чары действуют не на всех. Тогда на кого?

Любовь — наслаждение, а сменяя несчастья, какие довелось узнать ему, она становится истинной благодатью. Но заполнит ли она всю жизнь? Всю!

Есть разница между ним и теми, кто нашел здесь счастливое успокоение. У них нет обязанностей, нет и не может быть; он же…

— Бог Израиля, — крикнул он, вскакивая на ноги и пылая щеками. — Мать! Тирза! Проклят будь миг, проклято будь место, где я захотел счастья без вас!

Он бросился прочь сквозь заросли и вскоре оказался у небольшой речки в берегах из каменной кладки, прерываемых шлюзами для выпуска воды в каналы. Выйдя на мост, он остановился и увидел множество других мостиков, ни один из которых не походил на другой. Под ним вода разливалась недвижным и прозрачным озерком, немного ниже она с шумом падала на пороге, потом снова озерко и снова каскад, и так далее сколько хватало глаз, и все эти мостики, озерки и каскады говорили без слов, но с той ясностью, которой обладают лишенные речи вещи, что речка бежала с позволения мастера и именно таким образом, как пожелал мастер, послушная, как подобает служанке богов.

За мостом он видел долину и холмы с рощами и озерами, с причудливыми домиками, связанными белыми тропами и сверкающими ручьями. Внизу расстилались многие такие долины; они лежали зелеными коврами с узорами цветов и белоснежными пятнами овечьих стад. Напоминая о священном предназначении места всюду стояли под открытым небом алтари с фигурой в белом у каждого, белые процессии медленно шествовали от одного к другому, и дым алтарей, поднявшись в воздух, сливался в белые облачка.