Бен-Гур

Крики грузчиков, их топот и стук не отвлекали Симонида, будучи привычными для уха в той же степени, что и вид для глаза, а потому лишь отмечаемыми, как обещание новых доходов.

Эсфирь села на ручку кресла, баюкая руку отца и ожидая, когда он заговорит.

— Пока молодой человек говорил, Эсфирь, — начал он, наконец, спокойно и сосредоточенно, — я наблюдал за тобой и подумал, что он покорил тебя.

Она опустила глаза, отвечая.

— Ты говоришь о доверии, отец? Я поверила ему.

— Значит, по-твоему, он — потерянный сын князя Гура?

— Если это не так… — она колебалась.

— Если это не так, что тогда, Эсфирь?

— Я была твоей помощницей, отец, с тех пор, как мама ответила на призыв Господа; стоя рядом с тобой, я слышала и видела, как мудро ты вел дела со всевозможными людьми, ищущими прибыли, честной и бесчестной; и вот я говорю: если молодой человек не князь, которым он себя называет, значит никогда еще ложь не играла передо мной так искусно роль истинной правды.

— Клянусь славой Соломона, дочь, ты говоришь серьезно. Веришь ли ты, что твой отец был рабом его отца?

— Я поняла так, что он спрашивал всего лишь об услышанном от кого-то.

Некоторое время взгляд Симонида неподвижно стоял между судов, хотя последним не находилось места в его мыслях.

— Что ж, ты славное дитя, Эсфирь, с настоящим еврейским умом и достаточно взрослая и сильная, чтобы выслушать печальную повесть. Потому слушай, и я расскажу о себе, твоей матери и о многих вещах, относящихся к прошлому, слишком далекому от твоей памяти и твоих мыслей; вещах, скрытых от алчных римлян ради надежды, и от тебя — чтобы ты росла и тянулась к Господу, прямо, как росток к солнцу… Я родился в долине Енном, к югу от Сиона. Мои отец и мать были евреями в долговом рабстве, растили фиговые и оливковые деревья и виноградники в Царских Садах близ Силоама; в детстве я помогал им. Они были пожизненными рабами. Меня продали князю Гуру, тогда богатейшему человеку в Иерусалиме после царя Ирода. Он перевел меня из сада на свой склад в Александрии Египетской, где я и достиг совершеннолетия. Я служил ему шесть лет, а на седьмой, по закону Моисея, вышел на свободу.

Эсфирь тихонько хлопнула в ладоши.

— Так значит, ты не раб его отца?

— Не спеши, дочь, слушай. В те годы было много законников в кельях Храма, кто яростно спорил, доказывая, что дети пожизненных рабов воспринимают состояние своих родителей, но князь Гур был человеком праведным во всем и толковал закон в духе самой строгой секты, хотя и не принадлежал к ней. Он сказал, что я был купленным рабом-евреем; и по истинному смыслу законодателя и согласно скрепленной печатью записи, которую храню до сих пор, я был отпущен на свободу.

— А мама? — спросила Эсфирь.

— Ты услышишь все, Эсфирь, будь терпелива. Прежде, чем закончится рассказ, ты увидишь, что проще мне было забыть себя, чем твою мать… В конце службы я приехал на пасху в Иерусалим. Господин принял меня, как гостя. Я уже любил его и просил продолжать службу. Он согласился, и еще семь лет я служил ему как нанятый сын Израиля. На этой службе я предпринимал путешествия на кораблях и путешествия с караванами в Сузу и Персеполис, и в шелковые страны за ними. Это были опасные дороги, дочь моя, но Господь благословлял все, за что я брался. Я привез князю огромную прибыль, но еще дороже были знания, которые я приобрел для себя и без которых не справился бы позже с изменившимися обстоятельствами… Однажды я был его гостем в Иерусалиме. Вошла рабыня с ломтями хлеба на подносе. Так я увидел твою мать, и полюбил ее, и унес с собой в глубине сердца. Потом пришло время, когда я просил князя отдать ее мне в жены. Он сказал, что эта женщина — пожизненная рабыня, но если она пожелает, князь отпустит ее на свободу ради меня. Она ответила любовью на любовь, но была довольна своим состоянием и не желала свободы. Я просил ее снова и снова, уходя надолго и возвращаясь. Всякий раз она отвечала, что согласна стать моей женой только если я стану тем же, кто она. Праотец наш Иаков служил еще семь лет за свою Рахиль. Разве не сделал бы я того же? Но твоя мать сказала, что я должен стать, как она, пожизненным рабом. Я ушел и вернулся. Смотри, Эсфирь, смотри сюда.

Он поднял локон от левого уха.

— Видишь след шила?

— Я вижу, — сказала она, — и я вижу, как ты любил мою мать!

— Любил ее, Эсфирь! Она была для меня большим, чем Суламифь для поющего царя, прекраснее и безупречнее; фонтан садов, колодец, дающий жизнь, ручей из Ливана. Господин, выполняя мою просьбу, отвел меня к судьям, а потом к своей двери, и шилом прибил к ней мое ухо, и я стал его рабом навсегда. Так я получил свою Рахиль. И была ли еще любовь, как моя?

Эсфирь нагнулась и поцеловала его, и они помолчали, думая об умершей.