Белый олеандр

Липкий розовый гель для укладки добавил вони в жаркой ванной. Я накручивала волосы на розовые бигуди. Становилось дурно. Обвязала ей голову платком и наконец получила разрешение открыть дверь — такое впечатление, что не дышала целый час. Марвел вышла в гостиную.

— Эд, ты где?

Телевизор работал, а Эд сбежал в бар «Добрый рыцарь» пить пиво и смотреть спортивный канал.

— Черт бы его подрал, — произнесла Марвел беззлобно, включила шоу про престарелых сестер и устроилась на диване с ведерком мороженого.

Дорогая Астрид!

Не говори мне, как ты ненавидишь новую семью. Если тебя не бьют, считай, что тебе повезло. Одиночество — нормальное состояние человека. Взращивай его. Оно пробивает новые туннели и питает душу. Не жди, что когда-нибудь его перерастешь. Не надейся найти тех, кто тебя поймет и заполнит пустоту. Умный чуткий человек — исключение, редкое исключение. Если будешь ждать понимания, разочаруешься и ожесточишься. Лучшее всего — понимать себя, понимать, чего ты хочешь, и не позволять быдлу становиться у тебя на пути.

Му-у.

Мне и в голову не приходило, что худшее впереди, пока не закончился запас перкодана. Я по глупости удваивала дозу и теперь валялась, точно потерпевший крушение корабль на безлюдном, усеянном битым стеклом берегу. Из-за кондиционера простудилась — для моей маленькой комнаты-веранды он дул чересчур — и могла думать только о том, что я совсем одна. Одиночество имело металлический привкус. Приходили мысли о смерти. Мальчишка с раком костей в больнице рассказал, что лучше всего пустить в кровь воздух. Он прятал в книжке комиксов украденный шприц. Сказал, если станет совсем плохо, вдует воздуха, и все кончится в считаные секунды. Если бы не письма матери, я бы тоже что-нибудь придумала. Я перечитывала их, пока бумага не истерлась и не расползлась на сгибах.

Когда не могла спать, я выходила босиком на теплый, точно живой, асфальт заднего двора, где дуэтом пели сверчки. Мелкий белый щебень на цветочных клумбах сиял в лунном свете, и их бесплодные очертания подчеркивались воткнутыми через равные промежутки пластмассовыми георгинами. Я отправила маме рисунок дома в море асфальта и щебня, а она ответила стихотворением про младенца Ахиллеса, которого мать окунула в темные воды, чтобы сделать бессмертным. Легче не стало.

Я сидела за садовым столом из красного дерева и слушала соседскую музыку. Их ставни всегда были закрыты, но джаз на саксофоне пробивался сквозь деревянные дощечки, интимный, как прикосновение. Провела пальцами по темному лезвию старого маминого ножа, представляя, как вскрываю вены на запястьях. Если лечь в ванну, ничего не почувствуешь. Если бы не мама, я бы ни секунды не колебалась. На весах сохранялось шаткое равновесие: с одной стороны — вся моя жизнь, с другой — ее письма, легкие, как пожелание спокойной ночи, как прикосновение руки к волосам.

Я игралась с ножом — расставляла пальцы на детской горке и втыкала между ними лезвие: раз-два-три-четыре-пять, раз-два-три… Игра не становилась менее увлекательной, когда острие нечаянно вонзалось в пальцы.

Дорогая Астрид!

Я знаю, что ты сейчас учишься терпению. Ничего не поделаешь. Только старайся, чтобы ничто не потерялось. Замечай все, запоминай каждое оскорбление, каждую слезинку. Вытатуируй их на внутренней стороне своего сознания. Наука о ядах очень полезна. Я тебе уже говорила — художником становятся только по принуждению.

Мама.

Без перкодана я поняла, почему матери бросают детей в супермаркетах и на игровых площадках. Раньше я и не представляла это нытье, бесконечные требования, необходимость постоянного внимания. Я врала Марвел, что нам назадавали докладов, и скрывалась после школы среди библиотечных полок, читая книги по маминому списку. За одним столом со мной сидели старики с газетами на рейках и ученицы католической школы, которые прятали в учебниках по истории журналы для подростков.