Белый олеандр

Погода испортилась, Эдуардо закрыл отель до следующего сезона и вернулся к родителям в Мехико. Нам разрешил остаться. Было грустно и страшно. Спасаясь от ветра, мы закрыли ставни. Спокойное прежде море вздыбилось и пожрало пляж, подкралось к зарослям мышиного гиацинта. Туристы пропали. Мы питались консервированной фасолью и разводили сухое молоко. В отель хлынули тощие кошки, дикие или брошенные на зиму хозяевами. Мама их пускала. Небо походило на желтеющий синяк.

Косой дождь хлестал в ставни, просачивался под двери. Кошки прятались по темным углам. Порой, сидя за столом, мы ощущали прикосновение к ногам пушистых хвостов. Мама писала при свете керосинового фонаря. Кошки были голодными, но она не обращала внимания на их мяуканье.

В конце концов она заперла отель, и какие-то студенты отвезли нас в Прогресо на берегу Мексиканского залива. Корабль, идущий в Техас, вонял рыбой. Капитан дал мне таблетку, и я очнулась только на каком-то диване в Галвестоне.

— Ее поймали, — сообщил полицейский в штатском, в белых носках. — Застукали, когда попыталась увидеть мальчишку. Говорит, что уезжала к сестре. Черт, ты же прекрасно знаешь, что стреляла она! К чему эти байки про грабителей? Она тебе даже не мать!

На месте Старр я, быть может, тоже стреляла бы. Или измазала бы дверные ручки олеандром, как мама, если бы Рэй сказал, что меня разлюбил. Не получалось сосредоточиться. Старр в ночнушке, мать в голубом платье, Барри, прижимающий мокрый платок мне ко лбу. Все казалось одинаковым, склеивалось, как карандаши, забытые в машине в жаркий летний день. Особняком стоял только Дейви. От разговора с полицейским у меня началась мигрень, и снова потребовался демерол.

Дорогая Астрид!

Врачи не знают, доживешь ли ты до утра. Я расхаживаю по камере длиной в три шага, взад-вперед, всю ночь. Только что приходил тюремный священник, я пригрозила вырвать ему печень, если еще раз явится. Я так тебя люблю, Астрид! Я не вынесу! Больше в мире никого нет, только мы с тобой, ты разве не знаешь? Пожалуйста, не бросай меня здесь одну. Заклинаю всеми силами света и тьмы, пожалуйста, пожалуйста, не уходи.

Я перечитывала этот абзац, наслаждаясь каждым словом, как Старр — Библией. Забывалась сном, а слова все звучали в голове. Да, ты была моим домом, мама, моим единственным домом…

Freude![12] Девятая симфония Бетховена, «Ода к радости», Чикагский симфонический под управлением Георга Шолти. Страшно подумать, что я чуть тебя не потеряла! Я живу ради тебя, мысль о том, что ты жива, дает мне силы. Как бы я хотела тебя обнять, услышать стук твоего сердца. Я пишу для тебя стихотворение — «Моей Астрид, которая живет, несмотря ни на что».

Новости в тюрьме разлетаются быстро, и женщины, с которыми я раньше никогда не разговаривала, справляются о твоем здоровье. Я могла бы стать на колени и благодарно поцеловать затхлую землю. Попробую добиться свидания, но не питаю иллюзий по поводу здешнего милосердия.

Что сказать о жизни? Славлю ли ее, потому что ты осталась жива, или проклинаю за все остальное? Ты слышала про «стокгольмский синдром», когда заложники начинают сочувствовать захватчикам в благодарность за то, что их не пришили сразу? Не будем благодарить гипотетического Бога. Лучше отдыхать и набираться сил для новых сражений. Хотя я знаю больницы: сестры-волонтерши, детские журналы и, если ты паинька, капельница с морфием.

Будь сильной.

Мама.

Она ни разу не написала: «А ведь я тебе говорила».