Белые зубы

Среди других уличных групп: пивных фанатов, местной шпаны, индусов, рейверов, похабщиков, кислотников, нацменов, раджастанцев и пакистанцев – они явились недавно как помесь культур трех последних сообществ. Раггастани общались на дикой смеси ямайского наречия, гуджарати, бенгальского и английского языков. Их учение, их, если можно так выразиться, манифест тоже являл собой гибрид: Аллаха почитали, но не как далекое божество, а скорее как всеобщего большого брата, сурового чудака, который в случае необходимости будет на их стороне; также в основе их философии лежали кун-фу и фильмы Брюса Ли; на это накладывалось некое представление о «Власти Черных» (основанное на альбоме группы «Public Enemy» «Угроза черной планеты»); но главным образом он видели свою миссию в том, чтобы сделать из индуса ирландского фения, из пакинстанца фанки-парня, а из бенгальца – бедового ковбоя. Люди общались с Раджиком в те дни, когда он занимался шахматами и носил свитера с треугольным вырезом. Люди общались с Ранилом, когда, сидя на задней парте, он старательно записывал в тетрадь слова учителей. Люди общались с Дипешем и Хифаном, когда те выходили гулять на детскую площадку в национальной одежде. Люди даже с Миллатом общались, несмотря на его узкие джинсы и любовь к белому року. Но больше никто с ними не общался, потому что вид их сулил неприятности. Космические неприятности.

Существовала своего рода униформа. Все обвешивались золотом и носили банданы – либо на голове, либо на локте, запястье или колене. В широченных брюках можно было утонуть, левая штанина зачем-то закатывалась до колена; под стать были кроссовки – с языками выше щиколотки; непременные бейсболки полагалось надвигать на глаза – и все, абсолютно все это великолепие было фирмы «Найк», благодаря чему, куда бы наша пятерка ни шла, всюду от нее оставалась отметка корпоративного одобрения. И ходили они по-особенному: левая часть туловища, расслабленная и неподвижная, тащилась за правой половиной; Йейтс предвкушал такую дивную, пугливую, неспешную, мягколапую хромоту для своего дикого тысячелетнего зверя. Десятью годами ранее, в то «Лето любви», когда рэйверы танцевали до упаду, Миллат и его команда пытались пробраться в Брэдфорд.

– Ничего мы не замышляем, ага? – ответил охраннику Миллат.

– Просто едем… – начал Хифан.

– В Брэдфорд, – сказал Раджик.

– По делу, ага, – пояснил Дипеш.

– Пока! Бидайо! – закричал Хифан охраннику, когда они вскочили в поезд, выдав на прощание серию непристойных жестов.

– Чур, я у окна, ага? Отлично. Жуть как хочется курнуть, ага? Крутит меня всего, ага? Непростое у нас дело, ребята. А все из-за этого шизанутого мудилы – вот бы ему всыпать по первое число, ага?

– А он там правда будет?

Серьезные вопросы всегда адресовались Миллату, и он давал ответы за всю честную компанию сразу.

– Нет, конечно. Его там и не должно быть. Там соберутся одни только братья. Это ж хренов митинг протеста, голова ты, не станет же он протестовать против себя.

Ранил был задет.

– Я просто хочу сказать, что навалял бы ему люлей, будь он там. За его похабную книжонку.

– Оскорбление, мать вашу! – плюнув на стекло, отозвался Миллат. – Нам и так в этой стране приходится много чего терпеть. А тут еще свой добавил. Расклаат! Он ублюдочный бадор, подпевала белокожих.

– Мой дядя говорит, что он даже писать не умеет. – Хифан, наиболее ревностный мусульманин в их компании, был в ярости. – А еще осмеливается говорить об Аллахе!

– Да срать на него Аллах хотел, ага, – выкрикнул Раджик, наименее интеллигентный из всех; в его представлении Бог был чем-то средним между Царем обезьян[61] и Брюсом Уиллисом. – Да он ему яйца оторвет. Грязная книжонка!

– А ты читал ее? – спросил Ранил, когда они проносились мимо Финсбери-парка.

Повисла пауза.

Наконец Миллат ответил:

– На самом деле, я ее, в общем, не до конца прочел, но всем понятно, что это дерьмо, ага?