Белые степи

Его неграмотная мать сначала потакала чудачеству сына, знание непонятных, «грамотных» слов ей нравилось, и она думала, что ее сын будет умнее других. Но потом, когда это стало слишком навязчиво и часто, когда вся деревня стала смеяться и дразнить ее сына, давая обидные клички, она стала запрещать это никому не нужное ораторство. Стала с длинным, хлестким прутом выгонять его из-за импровизированной трибуны и однажды от злости разрубила ее топором и отправила в печку.

Постоянные издевки, насмешки, а иногда и пинки сверстников привели к тому, что он перестал открыто ораторствовать, замолчал, стал угрюмым и нелюдимым. Лишь можно было увидеть, как его губы беззвучно шевелятся, произнося полюбившиеся красивые слова.

Начавшаяся война, поток горя вокруг, голод и непосильный труд в лесу на заготовке дров на уголь надолго заставили всех забыть о его непонятной страсти. Он подрос, как и все юноши, не подходящие по возрасту под призыв; до истощения и голодных обмороков трудился на делянке. Все неожиданно возобновилось, когда забрали на фронт самого старшего среди всех бригадира. И потому, как единственного мужчину, его назначили бригадиром взрослых женщин, девочек и мальчишек.

Как-то бригада собралась у крайнего дома, чтоб всем вместе идти на делянку заготавливать лес, и тут Нугуман вскочил на скамью у забора, сняв с головы и сжав в правой руке потрепанную старую шапку, стал громко, смешивая исковерканные русские слова с башкирскими, говорить:

– Тавариши, партия и правительства и лишно тавариш Сталин, коммунисты всей страны… – всей своей пламенной речью он хотел призвать всех перевыполнить дневную норму для приближения победы, но очумевшая бригада, сначала недоуменно переглядываясь, помолчала, ведь начальник новый как-никак. Тихий смешок перешел в громкий хохот. Кто-то крикнул: «За таваришша Сталина, за победу!» Народ приободрился и послушно двинулся к зловеще темнеющему лесу. Нугуман, почесав затылок, поплелся вслед за бригадой, жестикулируя на ходу.

Теперь каждое утро повторялось одно и то же. Пользуясь хоть и небольшой, но все же властью бригадира, попрекая всех политической безграмотностью, он навязчиво читал свои речи. Потом стал приносить газеты и громко, с выражением читать перед работой бойкие передовицы, коверкая слова до неузнаваемости.

Но всему неожиданно пришел трагический конец. Когда близилась победа, лучших работников тыла вызвали в район на какое-то торжественное собрание. Как обычно, заранее раздали заготовленные тексты выступлений из народа, но перед началом второй половины собрания назначенный выступающим член их делегации внезапно заболел, и парторг сельсовета, зная страсть Нугумана к ораторству, вручил ему тот злополучный доклад.

Радости Нугумана не было предела, он преобразился, гордо выпятил грудь, приосанился и стать изучать текст, но не успел он дойти до последнего абзаца, когда его вызвали к трибуне. И вот она, мечта всей его жизни! Большая, солидная, обтянутая бордовым бархатом, с золотым гербом СССР – трибуна. Уже два дня с нее держали пылкие речи солидные, седые, с орденами и медалями на груди, государственные мужи, для Нугумана чуть ли не боги. И вот очередь его, он сейчас всем покажет, какой он оратор.

Сначала все шло хорошо, ошибки в ударениях, страшный акцент, заминки над непонятными словами скрадывались горячим пафосом и даже вызывали у слушателей улыбку одобрения. Но вдруг на последнем абзаце, когда он привычно повысил голос, стараясь отчеканить каждое слово, чтоб сорвать шквал долгожданных аплодисментов, которым бредил с тех самых кинофильмов, он запнулся на непонятых знаках:

– Решения, – с пафосом начал он, – решения, – уже чуть тише. В тексте римскими цифрами, которых он не знал, было написано, «решения XIV съезда ВКП (б) выполним!», и он, чтобы как-то закончить выступление, вдруг снова прорезавшимся голосом произнес роковое: «решения Ха палка рога съезда ВКП(б) выполним…», и вместо шквала аплодисментов – гробовое молчание.

Домой он вернулся лишь через десять лет, молчаливым, ушедшим в себя, выжившим из ума стариком и теперь, даже в жару в подпоясанной старым офицерским ремнем фуфайке, в шапке-ушанке с наискосок пришитой красной ленточкой, верхом на лошади, на перекрестках улиц или у магазина, произносящим свой заученный наизусть, бессмысленный, но пламенный доклад о достижениях партии и правительства о необходимости строить светлое будущее – коммунизм.

– Тавариши, партия и правительство… и лишшно таваришш Сталин.

Обустроенный дом Ислама и Салимы стал негласным центром всей деревни. Сюда шли к Салиме женщины с отрезами на пошив платья или просто подшить, укоротить, перелицевать, да и просто поговорить, доверчиво излить душу. Привезенная из города швейная машинка приносила семье небольшой доход. Шли к Исламу стричься – у него была механическая машинка. Написать грамотно заявление, узнать, как оформить пенсию или устроиться на работу, или просто за добрым советом.