Белые степи

– Да, все там у меня было. Маргарита моя пылинки с меня сдувала, сытно кормила колбасами, которые сама делала и продавала. Но все это поперек горла встало – воздуха мне родного и вольного не хватало. Весь этот Ordnung (порядок) для башкира смерть! И стал я думать про отъезд домой. Только заикнусь – она в слезы, рыдает. Обнимет мои колени пухлыми руками, как путами, обвяжет и рыдает. Долго терпел. Во сне каждую ночь Худайбердино видел, Зильмердак родной, Зилим. Дома наши простые деревянные, коров наших с их лепешками. Там ведь даже запаха этих лепешек не учуешь, все чисто, как в больнице. Как скошу газон перед домом, так и валяюсь на нем – запах скошенной, подвялой травы нюхаю и плачу. Не выдержал я и пошел в нашу комендатуру, тайком ушел, даже не попрощался…

Хозяева удивленно молчали. Никак не могли представить неопрятно одетого, с вечно распахнутым воротом, с вылезающим, не заправленным в штаны подолом рубахи, в толстых и грубых шерстяных носках, в галошах – живущим в Германии. И уже смотрели на него совсем другими глазами.

– Долго меня таскали особисты. Судили. Чуть предательство Родины не впаяли. Дали срок, но за примерное поведение… А что я могу натворить на зоне? Ухаживал за лошадьми. Меня отпустили раньше. Вот поэтому-то и вернулся я поздно. Поэтому нет у меня ни орденов, ни медалей. Всего лишили… Но я дома, и это самое главное…

Еще одним чудаковатым стариком в деревне был выживший из ума Нугуман. Хотя на самом деле он был чуть старше Ислама, но стариком сделала его своеобразно сложившаяся суровая жизнь. Он так же, как Айса-карт к Салиме за ее доброту – всегда чаем напоит, покормит, одарит добрым словом, – относился по-особенному. И если других женщин сторонился, не замечал, мог и обругать недобрым словом, то, завидев Салиму, расплывался в улыбке и чуть ли не кланялся ей.

…Подростком, еще в довоенные годы, он ничем не отличался от сверстников. Как и все, все лето по пыльным улицам, по поляне, что у околицы деревушки, по лесам, по реке на рыбалке бегал босиком. На покосах набивал зад водянистыми мозолями, верхом на лошади перевозя благоухающие копны сена к стогам. Зимой катался с гор на лубяных санях, что служили для уборки навоза из сараев, или на самодельных лыжах из липы с лыковыми креплениями. Все время на подхвате по хозяйственным делам. Все нудные деревенские ежедневные мелочи он выполнял с усердием, как и все шумные мальчишки деревеньки, между делом успевая вдоволь наиграться в шумные нехитрые мальчишеские игры.

Его странности стали замечать во время долгожданных, редких киносеансов. Раз в месяц в довоенную деревню из клуба рабочего поселка привозили кино. Лихой, важный киномеханик возрождал к жизни «движок», дающий электричество. Вывешивал на заборе школы кое-как, вкривь-вкось написанную чернилами афишу, и народ вечером от мала до велика валил в пришкольный с грубыми скамьями и черными шторами на окнах кинозал. Зная, что всем места не хватит, прихватывали с собой табуретки. Даже кормящие мамы не могли отсидеться дома в столь яркий, непривычный день. И школьный, гулкий зал наполнялся младенческим плачем, хриплым, обкуренным басом взрослых мужчин, гвалтом рассевшихся на полу перед сценой детворы, сплетнями и пересудами домохозяек.

Латаная-перелатаная кинолента не раз обрывалась, или замолкал движок. Иногда вынужденные перерывы длились часами, но народ не расходился, хотя часто сеансы заканчивались далеко за полночь.

И вот во время этих счастливых для деревни минут, когда шел обычный киножурнал о достижениях советского народа и когда показывали какого-либо пламенного оратора, призывающего народ к подвигам ради построения светлого будущего, Нугуман, открыв рот, зачарованно смотрел на экран и ловил каждое непонятное слово чужой для него русской речи. Он весь превращался в слух, привставал, жестами призывая окружающих к тишине. И когда речь заканчивалась, он начинал громко и неистово хлопать в ладоши, к чему нехотя были вынуждены присоединяться и остальные. Поначалу все смеялись этому чудачеству, и как только на экране появлялся очередной докладчик, трибун, все оборачивались на Нугумана, посмеиваясь, переговариваясь.

Но потом, когда белесый худощавый Нугуман, забравшись на крышу сарая или верхом на лошади, проезжая к водопою, начинал с пафосом повторять набор бессвязных слов, подобных околесице из пламенных речей, сельчане насторожились: уж не сходит ли с ума единственный сын одинокой молчаливой Амины? Вдобавок у себя во дворе из остатков дранки, которой чинили крышу сарая, соорудил подобие трибуны, обтянул ее красным тряпьем и мог часами стоять за ней, изображая оратора.

– Тавариши, – вещал он невидимым слушателям, – партия и правительства… Ленин и ево непобедимая коммунистишеская партия… решения пленума Верховного Совета… верные сыны страителей каммунизма, тавариш Сталин… – с чувством и убежденно повторял он, каждый раз по-новому выстраивая заученную наизусть абракадабру.