Белые степи

Но однажды все изменилось. Он вдруг стал молчаливым, отстраненным, стал много пить и часто, ничего не объясняя, надолго куда-то уходить. После трудового дня брался за какую-либо хозяйственную работу, но, начав, вдруг усаживался, курил папиросу за папиросой и смотрел куда-то вдаль, так и не доведя дело до конца, все бросал, шел спать или уходил к друзьям, откуда приходил в стельку пьяным.

Не знала Хамида тогда, что Харун встретил овдовевшую Сабилю – пришла весть о том, что ее Нагим умер где-то в Сибири. Скрываемые от всех и от самого себя чувства Харуна к Сабиле вновь воскресли. Сабиля после пережитого стала еще краше, горе и лишения сделали ее одухотвореннее, большие карие глаза светились, и даже заметная проседь в черных волосах делала ее благороднее. Харун совсем потерял голову, стал часто наведываться к ней в Арышпар, подолгу сидеть в ее дворе, в дом она его не пускала. Харун просил ее стать женой:

– Все брошу, Сабиля, – говорил он хриплым басом, – разведусь с Хамидой, не люблю я ее, тебя люблю. Люблю с тех пор, как Нагим привез тебя в свой дом. Ты одна мучаешься, выходи за меня.

Сабиля была непреклонной:

– Нет, Харун. Для меня Нагим не умер, он в моем сердце. Не верю, что его нет. Он у меня крепкий, все выдержит. Я его жду, он вернется. Даже если не вернется, все равно останусь верной ему.

– Но ты же страдаешь, недоедаешь, вон, и одежда износилась… Как куколку тебя одену. Я хорошо зарабатываю. А если боишься людских пересудов – уедем.

Ему ничего не стоило схватить ее в свои могучие объятия, сломать ее сопротивление, овладеть ею… Но он и двинуться не смел в ее сторону и что-либо сделать против ее воли.

Так в надежде на то, что своим упорством сломает ее неприятие, как только появлялась возможность, шел к ней пешком за пятнадцать километров и со слезами на глазах умолял ее, унижался. Перед ней он опять превращался в тряпку. Уходил ни с чем, опустошенный и злой. Не желая видеть опостылевшую жену, забирался на сеновал и спал там, утром уходил на работу.

Прошло лето. Осенью Сабиля опять вернулась в Худайбердино, и теперь он не мог открыто к ней являться и умолять и потому все время молча сидел, курил и все это время не отрываясь смотрел в сторону ее дома. Он похудел, совсем сник. Кто бы знал, сколько Хамида пролила слез, видя отчуждение мужа. Ляжет рядом в постель, ей хочется жарких объятий, тепла и ласк, а он как лед и молчит как рыба.

Зимой он поехал за сеном. Лошадь с возом вернулась без него. Харуна нашли по дороге на покос висящим на березе. Видимо, под ней он остановил воз, привязал к ветке веревку с петлей и прогнал лошадь…

Звучали одна другой мелодичнее песни концерта с радио. Врывались протяжные древние и современные наигрыши курая, а женщины все сидели под впечатлением любовной истории и все вспоминали и плакали:

– А помните историю про красавицу Бану. Тоже ведь от проклятой войны пострадала… – быстрыми и незаметными движениями перематывая клубок шерсти, заговорила молчавшая до сих пор швея Хумария.

– А это правда или вымысел? – не удержалась молодая сноха Хамиды Сария.

– Как сказать. Не будут же наши мамы врать да сочинять небылицы. Я думаю, правда. Может, где-то и присочинили. Я ее помню. Красивая очень была, но сама не своя. Ходила как во сне. Всегда как-то отстраненно улыбалась, ни с кем не разговаривала.

Бывает так, что девушку и парня Аллах как будто создал друг для друга – так они подходят и ростом, и нравом, и даже лицами похожи друг на друга. Такими и были Габдулхак и Бану – высокие, стройные, статью горделивые. Когда они стали тайком встречаться, никто и не поднял хая. Всем это казалось естественным и правильным. Все радовались, только свадьбы и ждали. Она была намечена на Новый год, но вмешалась проклятая война. Его призвали уже поздней осенью.

На войну парней и мужчин деревни провожали до железнодорожной станции поселка Тукан. В основном они уходили группами по восемь-десять человек. Их везли на лошадях. По дороге пили, пели, шумели и, лишь когда офицер из военкомата, построив всех и сделав перекличку, отправлял в вагоны, прощаясь, начинали стенать и плакать.

Габдулхак почему-то уходил один. Его мама Гульсира наспех собрала стол, позвала соседей, все плакали – он был последним из мужчин этого призыва, кроме председателя сельсовета Искандера и лесорубов на брони. Проводили его толпой до околицы, дальше они пошли вдвоем. Мать Габдулхака так и стояла как вкопанная, пока влюбленная пара не исчезла за последним поворотом длинной поляны.

– Ты же вернешься… – шептала Бану, прижимаясь всем телом к руке Габдулхака. – Только посмей не вернуться, я буду тебя ждать. – Плакала она, не умея и не желая сдерживать свой любовный порыв.

– Вернусь, обязательно вернусь, – беспечно отвечал Габдулхак, уже весь мыслями ушедший в эту войну – как там все будет? – Вот побьем этого Гитлера, и вернусь, ты только жди.

Так они прошли половину дороги до деревни Учказе. Остановились на пригорке у заметной березы, у которой от основания росли три ствола. Она остановилась здесь и сказала: