Белые степи

– Еще одно губит с трудом убранное твоей семьей сено – ленишься ты делать настоящий стожар из шеста и все пользуешься растущими в твоем покосе молодыми березами. Конечно – отрубил лишние ветки, приторочил подпорки и клади сено в стог. А ведь вершина этой березы живет и от ветра раскачивается, вот середина твоего стога и обнажается для дождевой воды. Вот полстога и нет. Брось ты это, Ислам. Делай все как положено!

– Да уж, Ислам, хоть ты и учитель наших детей, но правильно ставить стога тебя учить и учить! Ведь стог должен быть по форме, как яичко, вверх острием, – дождь скатится по крутым бокам, снег не уляжется. Внизу сугроб не придавит низ стога, не приморозит…

И разгоряченные, насытившиеся горячим бульоном с картошкой и лапшой сельчане, все споря, шутя и подначивая друг друга, полукругом садились у топки печки – кто прямо на пол, кто на поваленный бок табуретки. Доставали кисеты, смачно плюя, скручивали и начинали пыхтеть махоркой.

Салима в это время убирала пустые тарелки, ложки, обглоданные косточки, протирала стол и готовила чай.

– Вот, Салима-килен, – шутливо обращались они к ней. – Ругаем твоего Ислама – детей наших уму-разуму учит, на всех инструментах играет, ему что мандолина, что гармошка или баян, что курай, картины рисует, такую красавицу у нас у всех из-под носа увел, да таких детей нарожал, а правильно стог ставить, чтобы мы зимой не мучились, так и не научился. Бросай ты его, Салима!

Как-то в апреле, когда снег уже сильно подтаял, но еще были целы санные дороги, Айса-карт подрядился подвезти остатки сена с обнажившихся оснований стогов. С четырех стогов набрал он почти целый воз. Выгрузил все, подчистил за собой двор, обиходил своего верного друга, без которого у него не было бы этих небольших подработок. Затем у хозяев с наслаждением пил медовуху. На предложение Салимы налить чаю он отмахивался:

– Что ты, доченька, такую благость с желудка чаем смывать! Не надо мне чая! – и несколькими нарочито заметными движениями пододвигал опустевшую кружку в сторону хозяйки. Когда он уже заметно захмелел и его густые брови закрыли грустные увлажнившиеся глаза, любуясь играющими у голландской печи младшими дочками Салимы, которые еще не ходили в школу, обращаясь к пришедшему с уроков Исламу, сквозь навернувшиеся слезы выдавил:

– А ведь я таких же двух прелестных кудряшек там, в Германии, оставил…

Салима и Ислам переглянулись. Что это старик мелет, какие дети на войне, живым бы вернуться. Да и откуда у коротышки Айсы, которого за маленький рост за глаза называли «метровый Айса» и никто всерьез его не воспринимал, могут быть в Германии дети? Хотя иногда пьяным он и выкрикивал гортанные немецкие слова, а иногда выдавал и целые тирады, но кто после войны не повторял тех слов, что слышали там. И если бы Ислам поднял его на смех, то он бы и сам, наверное, посмеялся и ничего бы не рассказал. Но хозяин дома, мудро промолчав, подсел к столу, молча покушал, подлил старику еще медовухи и осторожно спросил:

– Агай, как? Откуда у тебя там дети? Ты же никому ничего не рассказывал.

– Эх, Ислам, да разве можно все рассказывать?.. Народ готов все на смех поднять. Да и что рассказывать об этой проклятой войне. Это вон в твоей школе кино красивое крутят про эту бойню, не так там все красиво было… Там было страшно… Это сейчас по радио рассказывают и в газетах пишут про подвиг народа. Да так напишут и снимут, как будто все точно знали, как надо воевать, куда бежать и стрелять, сколько там врагов, сколько наших, что мы обязательно победим, и все там герои. А там все не так… Лежишь ты в своем сыром окопе, пережидая артобстрел или бомбежку, и тебе так и кажется, что вот этот снаряд со страшным свистом летит прямо к тебе, и все внутри скукоживается, душа в пятки… Кто не был под бомбежкой, тот никогда до конца не поймет смысл этого выражения. Заканчивается все, и в страшной тишине не знаешь, жив ли еще кто или тебе одному повезло. Все так перемешает, что и не знаешь, откуда враг придет и много ли их там… Эх-ххх! Разбередил я себе душу! Никому ничего не рассказывал, вам расскажу, хорошие вы люди.

Прихлебывая медовуху, время от времени останавливаясь, чтобы вытереть наворачивающиеся слезы, он рассказал, что попал в плен сильно контуженным. Командир отправил его с донесением в штаб – связь потеряна, положение было безвыходным, боеприпасы на исходе, а подмоги нет. Рядом разорвался снаряд, и бегущего Айсу откинуло в сторону, контузило. Когда пришел в себя, вокруг была тишина, видимо, бой закончился. Не зная, что мимо него идут немцы, он застонал. Его подняли, осмотрели и, видя, что внешне цел, отвели к остальным плененным.

Так началась его жизнь в этом кошмаре. После всех переходов от одного огороженного полевого лагеря к другому, где пленные мерли как мухи, он все же выжил и доехал в эшелоне до лагерей в Германии.