Баламут

— На этом лугу девчонкой журавушек я видела. Стая заночевала. Мы тогда с отцом от тетки из Орловки возвращались да припозднились. А они, журавушки, на ночлег устроились. Начало апреля было, Светлужку еще синий лед крыл, а они уж на север торопились, весну на крыльях несли. Преогромнейшая стая — весь луг заняла, а посреди на бугорке — старшой. Стоял на одной ноге и зорко-зорко во все стороны смотрел. Отец, помню, сказал: вторую ногу он для того поджал, чтобы…

Внезапно Лариска обернулась назад и с приглушенным вскриком: «Ой, кто там?» качнулась к Олегу, ища у него защиты.

Вскочив на ноги, Олег увидел большого старого лося. Шагах в пяти от сосны стоял он, косматый и бурый, высоко вскинув голову. Много раз приходилось Олегу видеть лосей — и в лесу, и в лугах, но так близко — впервые.

— Ты чего? — как можно тверже проговорил он, глядя на гордого великана, сильно напружинившего все мускулы. — На водопой собрался? Ну, так и шагай своей дорогой!

Лось постоял, постоял, подумал, подумал, а потом, раздувая чуткие ноздри, фыркнул, мотнул головой. И, выбрасывая вперед длинные тонкие ноги в светлых подпалинах, стремительно пронесся мимо Олега и Лариски, обдавая их и горячим дыханием, и брызгами песка.

Махнув с мыса вниз, лось перешел на шаг. Он пересек наискосок луг и вскоре скрылся в прибрежном мелколесье.

— Ой, и напугал же он меня! — приходя в себя, призналась Лариска. — Такой большой и страшный.

— Ничуть и не страшный, это тебе просто так… почудилось, — успокоил Олег, снова опускаясь рядом с девушкой. Ему показалось, что Лариска дрожит. Он снял пиджак и заботливо укрыл девушку.

— Спасибо, — кивнула она.

Набежавший откуда-то ветришко прошелся ощупью по сосновым веткам, и на Олега с Лариской повеяло сухим смолистым теплом.

Не то филин, не то другая какая-то птица, пролетев мимо, отвесно упала в мглистую темь низины. Некоторое время над Петрушиным колком, задевая вершины деревьев, пасся молодой худосочный месяц. Он скрылся так же неприметно, как и появился. И немотно тихая — не светлая, и не темная — июньская ночка, поражавшая своей неземной прозрачностью, боясь скорого рассвета, щедро оделила луга тяжелой, как ртуть, росой.

Вероятно, помимо воли задремавшая, Лариска прислонилась плечом к Олегову плечу, и он старался не шевелиться, чтобы не спугнуть ее легкого сна. Но, оказалось, она и не думала спать. В то время, когда у Олега тоже стали слипаться веки, Лариска со вздохом сказала:

— Этой девчонке позавидуешь. Не у всякого найдется такая воля!

И, отстраняясь от Олега, она посмотрела на него с застенчивой, еле приметной улыбкой.

Приходя в себя, Олег тоже обернулся к Лариске. И еле удержался от искушения осторожно погладить ее по щеке — такой упругой и такой прохладной.

— Представить даже немыслимо: обречь себя на четырнадцатилетнее ожидание, — продолжала, помолчав, Лариска, все так же негромко, почти шепотом. — А тот, второй парень, он был даже больше по душе Маре, но она все-таки не нарушила своего слова, не изменила Бубе.

«Да ведь это она о давешней картине», — догадался наконец-то Олег. И уж совсем очнувшись от властно одолевавшего его сна, сказал тоже с улыбкой:

— А я бы на ее месте за того… за печатника вышел замуж.

— Ну, как ты можешь такое сказать! — горячо воскликнула Лариска. — Разве Бубе тогда бы перенес тюрьму?.. Нет, Олег, я… я завидую Маре. Эта ее верность… верность во что бы то ни стало, наперекор жестокой жизни… такой верности многим нашим девчонкам надо бы поучиться!

Вздохнув, она добавила, легонько касаясь Олеговой руки:

— Спасибо тебе. Одна я бы не собралась в Усолье. Да я и не слышала ничего об этой картине.

Олег ответно потянулся к Лариске, намереваясь обнять ее, но она остановила его беззащитным, молящим голосом:

— Не надо… не надо, Олег. Мне и так хорошо.

И он сдержался. Он только с недоумением спросил себя: «Ну, не странно ли? Почему я перед этой девчонкой робею? С другими никогда таким не был, а перед Лариской…»

Подавил в себе вздох и еще подумал: «Какая она другая, не похожая ни на кого, даже на Соньку. Родные сестры, а совсем-совсем разные!»

Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно, будто Лариска могла угадать его мысли. В трепетно светлые ночи, какие бывают на Волге в июне, влюбленные часто читают мысли друг друга по глазам.

В притихших, как бы омертвелых на время прибрежных зарослях краснотала вдруг кто-то защелкал, защелкал торопливо, как бы спохватясь: тю-тю-тю… тюи-тюи-тюи!

— Соловей, — прошептала Лариска.

И вдруг ожил не только кустарник, ожили и луга, и дальний Петрушин колок, и горные кряжи в дымке. Вся чуткая, дремавшая доселе природа встрепенулась, обретая слух.

А певец помолчал, да как во всю силушку хлестанул раскатисто да на перещелк!

— Эге-е! — присвистнул удивленно Олег.

Опять помолчал голосистый, словно цену себе набивал. И снова поразил и Олега и Лариску: такие перезвоны рассыпал, что и ушам не верилось.