Ave commune!

«У него ничего нельзя спросить. Вечно подобные ответы. Ох, Партия, когда-нибудь ты поплатишься за то, что сделала, ох поплатишься».

Давиан всем сердцем желает, чтобы Партия, да и вся Директория Коммун стала пылью, прахом, но со скорбью на сердце понимает, что этому не бывать, что эта страна проживёт ещё не одно десятилетие.

Глаза юноши посмотрели на спутника, идущего рядом с ним, и на секунду он увидел глаза Пауля, такие человеческие, но такие безжизненные, словно в них отразилась сама бездна, будто душу вырвали из тела, оставив лишь биомеханизм, которому директивы, народные установки и воля Партии заменили мысли и чувства.

Рука Давиана самопроизвольно дёрнулась, а на душе проскочил захватывающий момент крайнего волнения, на подобии того, если бы он совершил прыжок с высоты в воду.

«Невроз, проклятое расстройство» – злится на себя Давиан, чувствуя, что он не справляется со всем каскадом нахлынувших чувств, что жизнь здесь его медленно изматывает, а страшное прозрение, когда его друга обращали в равенство, отразилось на нервах.

– Пауль, как вообще твоя работа? Ты же сейчас вроде на складе трудишься? Я ведь не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, товарищ Давиан. Вся моя работа славна, потому что она направлена на удовлетворение потребностей народных, а что есть славнее, если не служить на благо и волю народа.

В голосе Пауля должно было вспыхнуть гордость и торжество, от того, что он служит народу, как и у любого партийца, но вместо этого слова прозвучали, как речь машины.

«Ох, как же с тобой быть Пауль. Вот сейчас бы поговорили, посмеялись, а ты как болван металлический, жертва гнева “праведного” народа. Был друг и нет друга», – при этой мысли что-то в груди Давиана сжалось, к горлу подступил ком, но силой воли он переборол это чувство.

Вокруг них всё так же продолжают копошиться десятки людей, они рекой текут по маленьким улочкам, средь огромных бетонных исполинов. Многомиллионный город вечно живёт жизнью равных партийцев, желая не замечать страданий и нужд других, к которым Давиан сейчас и направляется по воле Партии и народа.

Впереди видно, как люди спускаются в большой подземный ход, выстроенный тридцатью бетонными ступенями и накрытый небольшим серым навесом. Десятки человек шныряют уда-сюда, кто-то стремится попасть на работу, которую не может сделать механизм, кто-то в увеселительные заведения и в руках каждого по телефону. Давиан знает, что они не сидят в социальных сетях, не за просмотром видео или за общением, ибо сущность Директории требует от каждого участия в ежечасных голосованиях, в выражении воли по множественным вопросом, решаемым сообща. От установки лавки в Соте, до заказа новых вещей со склада – всё это требует участия общественного.

Партийно-народные лица, неформально возвысившиеся над людьми – «младшими товарищами», аккумулирующие в себе народную власть, как совокупность воли многих лиц, любят абстрагироваться от принятия решений народом, поскольку знают, что для Партии их воля не принесёт вреда. Пропаганда и идеологические догмы, вбитые при процессе воспитания, не позволят отступиться человеку, а если он то сделает, то средства народного слежения быстро это выявят и будет суд, судилище страшное и звериное, ибо судить будет народ, по мере своей жестокости и распущенности.

Юноши подошли к проходу вглубь подземелий, где ложатся рельсы и воют поезда. Всюду стены были обиты каменными плитами, где-то висят стяги и знамёна, а длинные залы набиты людьми в максимально однотипной одежде. Давиан готов был фыркнуть, но сдержался, дабы не дать народу поводу осудить.

Слабый тусклый свет панелей света тут не ярче, чем на улице, так же режет глаз и создаёт давящую и мрачную атмосферу. Возле платформы, где столпились люди, останавливается приплюснутый поезд, створчатые двери раскрылись и туда заползли партийцы, надавив друг на друга, чтобы влезть в салон.

«Как крысы в трубах», – пришла гневная мысль на ум парню и Давиан отводит взгляд, переводя его на массивную чугунную дверь, у которой выставлены два человека. Они полностью облачены в броню и на полировано-выпуклых элементах их доспеха поигрывают отблески слабого света, рассыпаясь на части об углы экипировки. Лица скрыты за масками, глаза веют холодом безразличности, а в руках применения ждут короткие серые автоматы.

– Мне нужно на служение, – утвердительно сказал юноша и протянул карту с подставленной ладонью; в ответ охрана проанализировала белый кусок пластика и провела каким-то устройством у кожи.

– Проходите, товарищ Давиан, – произнесены холодные слова.

Дверь флегматично отверзлась, издавая лёгкий скрип, и перед двумя парнями оказался спуск в сорок ступеней, ведущий по узкому, плохо освещаемому коридору прямиком к маленькому лифту.

– Как думаешь, они нас хорошо примут? – поинтересовался у друга юноша, но в ответ получил лишь ответ, достойный сознания, приведённого к «народному контролю»:

– Они должны нас принять так, как того заслуживают представители народной мудрости.

– Эх, ты хоть всё нужное взял?

– Да.