Ave commune!

Там, позади, в развалинах древности, засели сотни, если не тысячи приспешников Директории Коммун, которые без жалости добивают оставшееся сопротивление. Парню же только чудом удалось выбраться из жуткого места. Дождавшись ночи и согревшись, сбросив всю броню и оружие, кроме старенького кольта, он рванул, что было силы. Хитростью, прикрываясь за останками скелета древнего града, пользуясь укрытиями, да и просто скоростью и подгонявшим его страхом, Давиан смог покинуть пределы жуткого места.

«Куда бежать?» – был первый вопрос юноши, который терзает его и сейчас, не даёт покоя.

Впереди он видит огонь, жаркое пламя, ставшее подобно маяку, которое манит его одной-единственной надеждой на спасение. Он идёт, пробирается сквозь снежные сугробы, которые выросли ему по колено и мешают идти, не дают двигаться со всей скоростью. По уставшим мышцам разливается богатым потоком боль и ломь, нет сил идти, но парень движется. Холод, дикий холод его пронизывает и бьёт, режет и проникновенно колется, проникая под кожу и сковывая каждое движение, однако это не останавливает.

Там, вдалеке он видит сияющее пламя, которое становится всё чётче и ближе, вырастающее невысокими огненными язычками вдоль чёрного монумента, посвященному избранности и ограждённости целого куска земли, который именует себя избранным для святой миссии.

Давиан знает, что может идти прямо навстречу своей смерти или к спасению, ибо он бежит к месту падения летательной крепости на стену, окаймляющую по границе Директорию Коммун.

В мыслях парня проскальзывает дума, что сейчас там могут быть десятки человек патруля или пока никого, ибо патруль отозван для охраны перед местом боя. Во всяком случае из экипажа вряд ли кто выжил, а взрыв боезапаса наверняка нанёс чудовищные разрушения в стене и убил всякую надежду на спасение воинов Директории, придавая призрачный шанс парню.

«Что же я прошёл?» – спросил себя юноша, взгляд которого ловит снежные дали и огонь маяка надежды впереди. – Через какой ужас.

В уме Давиана тут же всплыло древнее произведение, которое дошло до их времён отрывками. Церковь над ним потешалась, но не запрещала, называя его письмом из времён благостной морали, которое описывает тень того кошмара, который ждёт грешников после смерти.

Давиан так же подумал, что всё, что он прошёл, применимо к этой стране, к Директории Коммун, только не географически, а нравственно-морально, и в памяти сию секунду возникли образы и ассоциации.

Лимб – обитель безболезненной скорби – такова вечная аура, невыносимый ореол, витающий подле Директории Коммун, ибо общество победившего коммунизма убило всё, что раньше могло отогнать сожаление и печаль. А радости? Но что это за развлечения? Блуд, срамное искусство, однотипные фильмы и книги, религиозные обряды и беснования, когда происходят издевательства над отступниками. Всего этого Давиан не мог познать, и не желал, а посему единственное, что ему оставалось – предаваться скорби, которая разлилась по его душе губительным раствором, подобно яду по венам.

«И какой же нормальный человек не будет печалиться в этом месте?» – с болью вопросил Давиан.

В мире, где и дома, и на улице на тебя уставлены сотни очей народного взора, где каждый твой шаг находится под контролем народа и должен быть с ним согласован, где нет друзей, ибо каждый может истолковать не так сказанное товарищем и сдать, ради идеологической святости, где ремесло под запретом, не может быть радости. Можно было бы спастись в объятиях семьи, в окружении самых близких и родных людей, но здесь семья под запретом и только остаётся, что пытаться не сойти с ума от всего происходящего безумия.

Но таков мир коммунизма – освобождённый от оков всякой морали, без ока государева, ибо оно сменилось на неусыпные зеницы народа, в которых виден яд невежества, под запретом семья, как институт, равенство насаждается огнём и мечом, всюду пылает безумие.

«И как же здесь не обречь себя на тоску?» – родился вопрос в уме Давиана. – «Но что же дальше?».

Растление. Уныние не самое худшее, что можно встретить в коммунистическом обществе, ибо его превзошла похоть, которая вьётся вавилонской башней до небес в Директории.

Давиан вспомнил слова из Коммунарии, «книги протосоциализма» – «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»[12]. Этими словами оправдывается то, что каждый партиец может быть использован для удовлетворения сексуальных потребностей того окружения в котором он находится.

Если нет старой нравственности, если нет мораль изжита, если отменено всякое собственничество человека над человеком в форме брака, если установлено тотальное равенство, то и похоть сама по себе будет править балом.

Юноша вспомнил ещё одни слова, которые шли из Сборника учений полового поведения в обществе коммунизма, глава первая части пять и шесть:

«5. Каждый, даже несовершеннолетний партиец имеет право и обязан удовлетворять свои сексуальные потребности. Это понятие сделалось аксиомой, и воздержание рассматривают как ограниченность, свойственную буржуазному мышлению.