Ave commune!

Чтобы исполнить это, нужно было свести потребности людей до животного, склонить к рабству ударами кнута собственного чрева и гордыни, и Партия сделала это. Она уничтожила мораль и веру, убив потребность в высоком искусстве и духовно-нравственном развитии, чего коммунизм дать не может, ибо его цель – вырастить мешанину, подчинённую самой себе. Партия уничтожила семью, понимая, что потребность в любви и тепле, низводит на нет верность к партии и потакании народному невежеству, так как её существование противоречит догмам коммунистичности о равенстве и верности только обществу.

Нет больше потребности в спасении души, нет нужды в любви, а есть она в удовлетворении гордости народа и его культа базовых нужд, что и ведёт к рабству, ибо такие люди не способны понять, что их существом стали идеологические установки или Генеральная Линия Партия.

Давиан несётся дальше, и огонь становится всё ближе, вместе с надеждой на спасение.

«И что же дальше у того “святого” народа? Как ещё его испортил идейный рупор, пропагандирующий ересь?» – спросил себя Давиан и вспомнил фразу одного из древнейших пророков квазисоциалистического учения востока, как его называют в Директории – «Когда имущество сосредоточено в одних руках, народ рассеивается. Когда имущество распределяется, народ объединяется[14]».

Этим и ещё сотней строчек из различных актов оправдывается жадность народа, ставшая четвёртым кругом тюремного ада. В Директории Коммун наличия большего количества имущества, чем положено – преступление, которое карается нещадно и жестокого, а вещи, ставшие «предметом преступления» распределяются среди народа.

Но откуда это пошло? Откуда коммунизм подчерпнул идею, что для благой жизни и наилучшего устройства всё имущество стоит отбирать и распределять. Всё это рождено из чувства лже-справедливости, когда одурманенный, опьянённый погромами и бунтами народ громил богатых и зажиточных, ненавистных владельцев имущества вешал, а детей их подвергали всяческому насилию. И Партия взяла немощь людей – их зависть и жадность на вооружение, дав обществу карать тех, кто имеет больше и привязывая к себе неистовой любовью партийцев за такую возможность.

Ещё одно орудие порабощение – народ, ищущий врага в себе, околдованный идеями имущественного равенства, не посмотрит со злобой на тюремщика, который дал ему кнут побивать того, кто нарушил режим.

«Но как же так?».

И из чего родилась идея фанатичного «перераспределения» имущества и вещей? Социальная справедливость для коммуниста лишь ширма, прикрытие его зависти, жадности и злобы, которая подобно адскому мотору вместо сердца, огнём жаркого пламени раскочегаривает в нём печь ненависти и готовности всё отобрать и перераспределить по принципу имущественного равенства. Такого человека не волнует забота о других, ибо справедливость только вуаль, орудие зависти и жадности, которое он использует для погибели тех людей, которые имеют чуть больше.

И не раб ли такой человек? Больной слепой злобой и жадностью, безумным стремлением к лже-справедливости? Он отнимает у людей имущество, отдаёт его в складской распределитель из-за зависти и ярости, кипящей в нём, становясь заключённым двух господ – страсти душевной и Партии, которая помыкает им, правит, а он не замечает этого.

Но что станет с таким человеком? Давиан находит ответ в одной из фраз, который всплыли в его памяти, напоминая о жизни в Империи – «таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им». В Директории Коммун эти слова получили другой взгляд.

«Отнимает жизнь…» – задумался юноша, помятую о том, что люди, одержимые идеей всё перераспределить наиболее справедливым образом сами себе больше не принадлежат. В них всем правит дух злобы, разжигаемый Партией и всё их существование в руках иерархов, которые крутят людьми и вертят как игрушками, вплоть до того, что могут направить их волю как оружие, а человек, как и общество, ставший орудием, не может называться хотя бы отчасти свободным.

Ветер сталь сильнее, резко дунув Давиану прямо в лицо и охладив кожу ещё сильнее и ввергая в объятия смертельного хлада. Юноше пришлось остановиться, и выдохнуть. Усталость и боль проникли в каждую мышцу, лёгкие горят подобно факелам, сердце бьётся словно барабан, сбивчивое дыхание отзывается болью в груди.

«Сколько… сколько ещё бежать? Минутка… хотя бы на минутку прилечь отдохнуть… нельзя! Постоять… потом идти!»

Пока Давиан стоит на месте, ему на ум приходит понимание ещё одного аспекта из девятигранного мира Директории Коммун, выраженный в одном из положений, явившихся из положений протосоциализма:

«я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий… Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». (Ленин)