Аркадия

СЕРРАНО

Хоть, Опик мой, года твои почтенные,
И в лике светит мудрости величие,
Оплачем вместе огорченья бренные!

Не стало дружбы, в мире лишь двуличие,
Погибла верность, в зависти и ревности
Дурные возрождаются обычаи.

Царит разврат, не стало задушевности,
Зло души обуяет, застит очи нам,
Не чтят сыны отцов, как было в древности.[138]

Смеются все над благом опороченным
И плачут над несчастьем, что вонзается
Из-за спины напильником отточенным.

ОПИКО

Сама собою зависть угрызается,[139]
Что твой ягненок, гадиной укушенный —
Под дубом мучится, под елью мается.

СЕРРАНО

Богами беды на меня обрушены:
Еще и пахарь не посеет семени,
Погибну, жаждой мщения иссушенный!

Чтоб сердце от греха избавить бремени,
Я утешаюсь жалостью целительной,
Как вяз увижу, сваленный до времени.

Тропа размокла, ибо дождь был длительный;
Там прятался, пока все шли мы до дому,
Тот, кто живет сей скверною губительной!

Никто его не видел — пели оды мы,
Но к ужину вошел под сени хижины
Пастух и, сев, поведал про невзгоды мне.

Он рек: «Серран, я чай, что ты обиженный,
Все ль козы у тебя?» Метнулся сразу я,
Но пал и локоть свез в грязи разжиженной.

Ах, справедливость, ты одна фантазия!
И кто бы мог познать тебя, столь шаткую?
Лишь бог, что восстановит здесь согласие.

Двух коз и двух козлят моих украдкою
Похитил вор, что обобрал стада мои;[140]
Так алчность сжала мир железной хваткою!

Кто хитрый тать, тебе сказал бы прямо я,
Да кто открыл, с меня обет молчания
Тот взял; молчать и знать — вот мука самая!

А этот вор, свершивший злодеяние,
Три раза плюнул и с очей как свеялся,
Он мудро поступил, исчез заранее.

А то б едва ли он и понадеялся
Уйти от псов кусающих и лающих;
Никто мне даже свистнуть не затеялся.

Знать, был при травах, при камнях сверкающих,
С ним были кости мертвых, персть могильная,
Твердил стихи заклятий он пугающих,

Чтоб ветром стать или землею пыльною,
Водой, травой, рожком иль гибкой лозою;
Так вводит мир в обман волшба всесильная!

ОПИКО

Да то Протей, что может елью, лозою,
Змеею, тигром обратиться, семенем,
Быком, козой ли, камнем иль березою.[141]

СЕРРАНО

Как видишь, Опико, пороков бременем
Мир отягчен; не береди же раны ты,
Пора теперь благое вспомнить время нам.

ОПИКО

Когда до веток я рукой протянутой
Не доставал и на осляте к мельнику[142]
Возил зерно, тогда отец мой занятый,

Меня любивший крепко, к можжевельнику
Иль к дубу подзывал прямой дорогою,
Преподавал ремесла мне, бездельнику.[143]

Когда подрос и возмужал немного я,
Учил меня он выпасу, доению,
Острижки преподал науку строгую

И говорил мне по обыкновению
О старине, когда волы вещали нам,[144]
Когда был урожай на заглядение.

И горние цари тогда прощали нам,[145]
Что в их урочища овец водили, и
Певали с нами песни по прогалинам.

Не помышляли люди о насилии,
Их общая земля, не обмежёвана,[146]
Плодов им даровала в изобилии.

И не было тогда оружье ковано,
Что пресекает ныне жизнь нам милую,
И завистью все не были мы скованны,

Не лютовали с яростною силою,
Не знали войн с их дикостью, коварствами,
Что ныне губят мир, людей не милуя.

И умирали старцы не с мытарствами,[147]
Когда уж не могли ходить дубровами,
Иль молодились травами-лекарствами.

Не хладными дни были, не суровыми,[148]
А теплыми, и птички сладкозвонные
Повсюду пели, не сипухи с совами.

Земля рождала травы благовонные,
Не аконит с цикутой ядовитою,[149]
А лишь целебной силой наделенные;

Бальзамы источала знаменитые,
Бензои, нарды, — мы таких не видели, —
И мирру дорогую, духовитую.

Под сенью древ, как в сладостной обители,
Вкушали млеко, желуди с малиною[150]
В тот век благой счастливейшие жители.

Лишь вспомнятся они, так не премину я
Их почитать хвалою всё исправнее;
Я бью поклон вам, о лета старинные.

Где слава древняя и доблесть давняя?[151]
Что, как не прах безжизненный теперь они,
Что вопиет истории — не прав ли я?

Юнцы и девушки, любови вверены,[152]
На радостных лужайках забавлялися,
Познавши стрелы, огнь сынка Венерина.

Без ревности все счастьем упивалися,
Пускались в пояс под переборы струнные
И вроде нежных голубков лобзалися.

О верность древняя, народы юные!
Чем старше мир, тем злей он и бесчиннее,[153]
То понимаю, глядя на подлунную.

Так мысля, всякий раз, мой друг, в уныние
Я прихожу, и сердце разрывается
От язвы, что не излечу доныне я.

СЕРРАНО

Не говори, и так уж сердце мается;
Коль извлеку на свет души терзания,
Горам и рощам взвыть бы полагается.

Снимает боль с меня обет молчания,
И я спрошу, не знаешь ли Лачинио?[154]
Вот имя нечестивого создания.

Он бдит всю ночь, а с песней петушиною
Сон видит первый; всеми прозван Какусом,
Живущий грабежом, татьбой бесчинною.[155]

ОПИКО

Ох, эти Какусы, я съел собаку сам
В их узнаванье; мудрые поведали:
Сто праведных одним чернятся пакостным!

СЕРРАНО

Питают их не наша ль кровь, не беды ли!
Кто испытал, придет в негодование;
Напрасно бдели псы и сна не ведали.

ОПИКО

Я, сын мой, приобрел уж это знание,[156]
Поскольку стар, согбен, томим недугами,
То не продам, что куплено мной ранее.

О, сколько пастухов здесь меж округами,
Что, с виду добрые, так и охотятся
За граблями, мотыгами и плугами.

От воровства они не отворотятся,
Коль жизнь темна, то души камнем деются,
Ни карой, ни стыдом не озаботятся,

Чужим добром разжиться лишь надеются.