Аркадия

Итак, решил я прибегнуть к крайнему средству ухода от жизни такой и начал раздумывать о способе, как это сделать; разнообразные и причудливые средства смерти я перебирал в уме; и действительно, то петлей, то ядом, то разящим мечом был готов окончить свои безрадостные дни[168], и если бы исстрадавшаяся душа не осознала, сколь низок сей поступок, не дрогнула бы она совершить то, чего желала. Таковым образом, чтобы уберечь себя от неразумного намерения, остановился я на более правильном решении, а именно, вознамерился покинуть Неаполь и отцовские владения, надеясь тем самым вдали от них отрешиться от любви и раздумий.

Но, увы, очень многое вышло не так, как я предполагал; потому что, если прежде, часто видясь и беседуя с моей возлюбленной, я считал себя несчастным только из-за мыслей о том, что причина моих страданий ей неведома, то ныне я могу совершенно справедливо назвать свое положение несчастнейшим из всех возможных, ибо нахожусь с ней в разлуке далеко от нее, и может быть, уже нет надежды увидеть ее снова когда-нибудь или услышать о ней новость, что стала бы для меня утешительной. Непрестанно вспоминаю я о своем пылком отрочестве и о наслаждениях моей благодатной родины меж этими уединенными кущами Аркадии, где, конечно, вы с трудом поверите, что юноша, вскормленный и выросший в столь знаменитом городе, может испытывать удовольствие от пребывания среди зверей диких. И если бы не было у меня другого беспокойства, тревожащего ум, постоянно отягченный разными порывами от страстного желания видеть ее снова, не мог бы я ни днем, ни ночью не думать ни о чем ином, как не об этом[169], настолько моя тоска была бы велика.

Я не видел здесь ни горы, ни леса[170], что вопреки всему не убеждали бы меня вновь обрести мою даму, хотя и помысел об этом кажется мне невозможным. Не слышал я ни единого движения зверя, птицы или древесных ветвей, куда бы ни направился, в испуге осматриваясь, не пришла ли она в эти места, чтобы убедиться в том, какую горестную жизнь влачу я от любви к ней. Равно как не было ничего, что я бы увидел, и это не послужило бы поводом воспоминаний, не усугубило бы пыл и стремление к ней. Чудится мне, что сводчатые гроты, источники, долы, горы и все леса здешние призывают ее, и высокие кустарники всегда оглашаются именем моей любимой. Меж ними останавливался я иной раз, созерцая развесистые вязы, оплетенные плетями виноградной лозы, и на мою душу внезапно накатывались горечь с тоской невыразимой, когда я осознавал, насколько мое состояние отлично от сих деревьев бесчувственных, которые неразлучны с возлюбленной лозой в этих картинных объятиях; и я при таком пространстве небес, при такой протяженности земли, при таких морских просторах длю страдания, истощая себя в нескончаемых муках и слезных пенях. Ах, сколько раз, пробуждали во мне воспоминания виденные в этих уединенных лесах ласковые голубиные пары, целующиеся клювами с нежным воркованием[171], а затем страстно вспархивающие, спеша в свое насиженное гнездо; и меня почти одолевала зависть до слез, и говорил я такие слова: «О, счастливы вы, создания, не ведающие никаких подозрений ревности, вам дано и спать и бодрствовать в спокойном умиротворении! Долгое у вас наслаждение, долгая любовь; тогда как мне среди живущих являть собой только печальное зрелище страданий. И еще доводилось мне много раз, когда я (по обычаю, заведенному в ваших лесах) пас блуждающие стада, видеть на злачном лугу до невозможности тощего быка[172], на чьих слабых костях едва держалась иссохшая кожа; на него не мог смотреть я без неизмеримого угнетения и боли, я думал о своей любви, что для меня, как и для него, стала причиной страдальческого существования. Помимо этого, когда я бежал общества пастухов ради одиночества, больше позволявшего мне предаваться мыслям о злосчастиях, часто встречалась мне влюбленная телица[173], которая бродила с мычанием по высоким рощам в поисках молодого бычка, а потом, от усталости валилась на берегу какой-то речки, где забывала о пастбище и о наступлении сумерек темной ночи; и это каждый раз понуждало меня оглядываться на собственную безрадостную жизнь, в которой мне только и остается думать о той, которую я потерял или теряю. И от увиденного, друзья, мой ум охватывали неисцелимая тоска и щемящее сострадание к самому себе[174], проникающие внутрь до самого мозга костей и не оставляющие ни единого волоска на голове, который не завился бы от ужаса; и я чувствовал, как мои конечности холодеют от страдальческого пота, и биение сердца, такое сильное, что, воистину, если бы я того не желал, страшился бы, что измученная душа предпочтет покинуть свое телесное пристанище. Но отчего мне продолжать рассказ о моих чувствах, если о них может каждый прочесть на лице моем?