Аркадия

Наконец, я (кому вдали от милой отчизны, а также в силу иных уважительных причин каждая радость доставляла нескончаемую боль), возлежа под деревом, совершенно подавленный и огорченный, вдруг увидел вдалеке от нас, может быть, на расстоянии переброса камня, пастуха, шедшего торопливым шагом, с виду очень юного; был он закутан в плащ цвета, какой обычен у журавлей, на левом боку у него висела сумка из кожи недоношенного теленка; поверх длинных волос, что, светлее желтой розы, волной ниспадали ему на плечи, была косматая шапка, сшитая, как мы потом выяснили, из волчьей шкуры; в деснице он держал превосходный посох с верхушкой, украшенной свежими ветвями, но из какого дерева был он сделан, мы не могли сообразить; ибо, будь он кизиловый, мы бы поняли это по его узловатости, а будь ясеневый иль самшитовый, об этом бы сказал нам его цвет. Идущий к нам пастушок был воистину троянским Парисом в пору, когда тот в рощах высоких средь стад простых жил по-сельски со своей милой нимфой и часто украшал цветочными венками рога барашков-победителей. И вот, когда нас с ним стало разделять лишь небольшое расстояние, волопасов, продолжавших забавляться игрой в рифмы, он вопросил об одной своей корове[135], белой и с черным пятнышком на лбу; отбившись от его стада, она как-то затерялась среди их быков. А те ответили ему учтивым приглашением не погнушаться провести время с нами, так как уже начался полуденный зной, а в такой час все стада обычно уходят в прохладную тень дерев щипать молодую утреннюю травку. И помимо этого на поиски коровы они отправили одного своего свойственника, столь косматого и неуклюжего человека, что вся Аркадия называла его Урсакьо (Медвежонком); ему поручили обойти все окрестности и, коли найдет, привести ее к нам.

Тогда Карино (так звали владельца злополучной белой коровы) уселся на ствол поваленного бука напротив нас и после долгих разговоров, обратившись к нашему Опико, по-дружески попросил его спеть. И старик с улыбкою ответил ему:

«Сын мой, не только земные создания, но и душа, сотворенная на небесах, подвластны времени и всепожира-тельнице Старости. Часто я вспоминаю себя мальчиком, не устававшим петь от восхода солнца до времени отхода ко сну; и сейчас мне на ум пришли такие же стихи, но вот беда: моего голоса, боюсь, на них уже не хватит, ибо волки увидели меня прежде, чем я их заметил[136]. Из того, что было у меня, не осталось ничего, а седая голова и остывшая кровь не позволят мне возобновить то, что легко давалось в юности; и уже многие годы моя свирель повешена на священном дереве лесного Фавна[137]. Тем не менее, здесь много таких, кто способен достойно ответить тем пастухам, что больше хвастаются, чем поют; они могли бы вполне удовлетворить вас тем, о чем вы меня просите. Но и среди тех, кого я укорил, есть самые искусные и сведущие, вот как наш Серрано: воистину, если бы услышали его Титир и Мелибей, не удержались бы от высших похвал; и он-то ради вашей, а также и моей любви своим пением доставит нам несомненное удовольствие».

Тогда Серрано, воздав Опико должное почтение, ответил так:

«Несмотря на то, что самый ничтожный и косноязычный из всей компании, в случае моего отказа исполнить должное, вправе меня назвать человеком неблагодарным, которого вопреки всему сочли достойным столь высокой чести, я заставлю себя повиноваться насколько мне хватит сил. Случай с коровой, потерянной Карино, напомнил мне о другом происшествии, малоприятном для меня, о котором я и намерен спеть. И вы, Опико, ради вашего великодушия, забудьте на время старость и отложите свои оправдания в сторону; на мой взгляд, они излишни, и прошу вас отвечать мне». И он начал:

ЭКЛОГА 6

СЕРРАНО, ОПИКО