Ариадна

“Дионис! – сказал он. Вернее, глухо, медленно пророкотал, голосом, густым от сырой земли и стылого дыма пепелищ. – Ты, стало быть, проделал путь в мое подземное царство. Ни один бог пока еще такой попытки не предпринял, хотя все способны на это, если захотят меня навестить. Но ты пришел, Дионис, ради женщины, которой никогда не видел. Почему?”

Я говорил уже, что скрыть свои намерения от Аида в его собственном царстве никто не может. Ему ведомы помыслы всякого существа, туда входящего. Я не понимал, что он хочет от меня услышать. Но прочистил горло, издав какой-то жалкий звук в этом огромном и гулком пространстве, и заговорил. “Я никогда не видел матери. Уж очень рано погубила ее жестокая и хитроумная ревнивица Гера. Хочу взглянуть на мать хоть раз”. Я не стал задавать вопросов, не дававших покоя, говорить, как мучаюсь после смерти Ампела и как хочу понять почему. Почему смертные расцветают, как розы, а потом обращаются в прах? Почему оставляют после себя грызущую боль, глухую пустоту, которую никогда не заполнить? И после того, как от них ничего не осталось, искра жизни погасла бесповоротно, как может мир существовать по-прежнему, хотя должен бы рухнуть под тяжестью такой боли и горя?

Я не смогла скрыть удивления:

– Когда это боги размышляли о таком?

Дионис рассмеялся, но нотка горечи придала его смеху остроту наточенного клинка.

– Я не задал этих вопросов вслух, но и нужды в том, разумеется, не было. Аид и так все понял. “Твоя мать выполнила свое предназначение, – он выкладывал передо мной слова, как тяжелые камни, но говорил беззлобно. – Она оставила дитя, которому суждено величие. Жизнь твоей матери завершилась, не просто оборвалась. Смерть ее сделала тебя богом, а не человеком. Ты разве хочешь, чтобы было иначе?”

Я не хотел. Никогда не желал стать человеком и отказаться от своей божественной природы. Хотел только уклониться от платы, за это взимаемой.

Честность его меня поразила. Тесей много чего рассказывал, но никогда не говорил так откровенно.

– Несгибаемый, высился он на троне. Лицо Аида не выдавало никакого интереса к моим мыслям и побуждениям. И ответ его, кажется, не интересовал. “Семела уже идет, – сказал он. – Поговори с ней, посмотри на нее, как хотел. Только она теперь моя подданная и тебя не узнает, не поймет твоих слов. Вспомнить жизнь она может, лишь снова ожив, а это недопустимо”.

Пораженный, вскинул я голову. Аид не сводил с меня безучастных черных глаз. Заговорить я не успел – увидел плывущую к нам мать.

Как Аид призвал ее, ни слова не говоря, не знаю. И как я сразу понял, что это она, не могу объяснить. Просто узнал – и все, хотя не видел никогда и никаких описаний не слышал, кроме одного: такая красивая, что роковой интерес Зевсу смогла внушить. Мои кости, жилы и кровь узнали ее. И не ошиблись, я это чувствовал – непоколебимо, твердо, всем нутром.

Она же меня не узнала, как и предупреждал Аид. Просто скользнула по мне пустыми глазами. Не повернула головы, когда я заговорил. А когда попытался взять ее за руку, мои пальцы просто прошли сквозь дымную рябь.

“Она последует за тобой, – влажным туманом дохнул мне в ухо Аид. Я не слышал, не видел, как он сошел с трона – просто оказался рядом в одно мгновение. – Можешь погулять с матерью в моем городе, юный бог, но, когда закончишь беседу, перевозчик будет ждать тебя и переправит обратно через Стикс. Но помни, переправит тебя и только тебя”.

От этого предостережения у меня по спине ледяной пот покатился. И я пошагал – поспешно, судорожно, сам не зная куда, лишь бы подальше от этого жуткого бога. Понял теперь, почему моя олимпийская родня невольно его сторонилась. Мать последовала за мной, как и говорил Аид. Еле живая тень, в отличие от многих других духов, которые сновали вокруг, непринужденно беседовали и явно направлялись куда-то с некой целью. Она просто плыла, не видя ничего, но от меня не отставала. Может, все дело в причине ее смерти, думал я, может, она до сих пор потрясена, в себя не может прийти от ослепительного великолепия всемогущего Зевса – даже сейчас, через столько лет после того, как он испепелил ее блеском своего ошеломляющего величия.

И все же впервые я шел рядом с собственной матерью, пусть и безучастной.

Здесь голос Диониса чуть надломился, и я посмотрела не него внимательней. Нет, слезы в его глазах не заблестели, но лицо было взволновано и напряжено; под печалью, делавшей это нестареющее лицо таким по-детски ранимым, шевелилась, закипая, ярость. Богам не нужно страдать от горя, это ниже их достоинства, а Дионис ведь бог. Я слышала много историй и хорошо усвоила: когда горюет бог, страдает кто-то другой. Случится ли и здесь то же самое, пусть он и уверяет, что не похож на остальных?