Ариадна

А я и не знала, рассмеяться или ужаснуться. Написанный Дионисом смехотворный портрет героя – и жадность его, и бредовые идеи, и жалкая трусость в конце концов – уж совсем не вязался со спокойным повествованием Тесея о своих подвигах. Но звучало это все правдоподобно.

Я подняла глаза. Жгучий стыд брошенной женщины угас наконец. Дионис не сводил с меня доброго, ласкового взгляда. Воздух между нами будто уплотнился, напитался силой.

– Значит, Геракл забрал Цербера и поэтому тебе удалось забрать Семелу? – спросила я, еле ворочая распухшим языком.

Дионис пожал плечами.

– Возможно. Мне улыбнулась удача, это точно. Мы с матерью пошли той дорогой, и, увидев, что проход свободен, а огромная железная цепь Цербера с разорванными звеньями лежит на полу, я понял: такого случая упустить нельзя. Быстро, ни минуты не колеблясь, я вывел ее, и пока мы поднимались наверх долгим, извилистым путем, признаюсь тебе, меня не отпускал холодный страх, какой боги редко испытывают.

– Почему ты сказал “возможно”? – озадаченно поинтересовалась я.

– Я ведь говорил уже, мысли Аида для меня непостижимы, тогда как он мои читает, как открытую книгу. Вряд ли он не проведал в тот же миг об исчезновении Цербера или не понял, с каким намерением я явился в его царство. Он понимал, что я хочу вернуть мать.

– Но почему же он ее отпустил?

Точно не из сострадания, подумала я, ведь об Аиде уже кое-что знала.

– Мстительность богов не стоит недооценивать. – Дионис приподнял бровь, прищурился, взглянув на угасающее солнце – колесница Гелиоса уже опускалась за гребни далеких волн. – Аиду известно, как ревность сжигает Геру изнутри. Может, он представил, как я, неугомонный внебрачный сын ее неверного мужа, явлюсь опять, и на этот раз со своей смертной матерью, удостоившейся любви Зевса, и позабавился. Он понял, наверное: если уж я вывел ее из подземного царства, то больше не отпущу. Мыслей и чувств Аида не знаю, но догадываюсь, что, представляя, как Геру корчит от досады и ненависти при виде соперницы, вознесенной на Олимп, чтобы занять собственное золотое ложе и вкушать сладостный нектар вместе с остальными богами, он испытывал не меньшее удовольствие, чем я сам. Аид, на которого Гера всегда смотрела с таким презрением, должно быть, наслаждался мыслью об этом. Может, она немного согрела его в холодных подземных чертогах, рассеяла хоть на мгновение серый туман вокруг. Иначе, уверен, Аид не потерпел бы от меня такого неуважения, и вынужден с сожалением признать, что обхитрить его я точно не смог бы.

Я помялась и спросила:

– Так значит, твоя мать?..

– Стала золотой богиней Олимпа, да-да, – сказал Дионис, и лицо его победоносно засияло. – Когда мы вознеслись наверх с душой матери, возродившейся тотчас, стоило ей выйти из подземного царства, отец увидел, что я совершил, и оказал такое благодеяние. Не смог мне в этой просьбе отказать. Мать теперь руководит моими обрядами и зовется богиней Тионой. А Гера не может ее и пальцем тронуть, но видеть вынуждена каждый день. Злобу она таит упорно и, должно быть, страшно мучается всякий раз, как посмотрит на Тиону.

Я невольно улыбнулась, очарованная рассказом Диониса. Его готовность говорить столь открыто и прямо о собственных чувствах пленяла меня, как и его невинное ликование при мысли о Гере, скрежетавшей зубами от досады на юного бога: добился своего, а она ведь так старалась его низвести. И явное презрение Диониса к Тесею утоляло мою боль, как бальзам, пролившийся на обожженную кожу.

Я сделала глупость, положившись на героя – человека, способного любить лишь громкое эхо собственного имени, звучащее в веках. Чуть не погибла из-за этого. Могла бы умереть, иссохнув, прямо здесь, на берегу. Или выплакала бы море одиноких слез, а потом, после того как вороны выклюют мне глаза, вечно бродила бы, завывая, слепым духом на мрачных болотах у берегов Стикса. Но явился смеющийся бог и пролил свет на мою историю.

Это Тесей в конце концов останется ни с чем. Кроме разве что зыбкой, призрачной ткани истории, облекшись в которую он сможет выглядеть наилучшим образом, чтобы слушатели у костра или на пиру ахали, дивясь его отваге и дерзости. Но свет их огня не согреет, не утешит его в сумрачном тумане, где Тесей к тому времени будет обитать. Его бесплотному духу придется довольствоваться скудными крохами радости, прислушиваясь к шепотам о себе, витающим вокруг, как пепел, подхваченный вялым ветерком.

А я? Его давняя жертва, вернее, теперь уже одни голые кости, выбеленные раскаленным солнцем, как он считал. Вспомнилась ему хоть раз? Когда он рассказывал, как размозжил Минотавру череп своей железной палицей и кости раздробил ударами могучих кулаков, мелькнула у него мысль обо мне? О красной веревке, что я повязала ему на запястье. О страшном оружии, которое я спрятала в Лабиринте для него, чтобы было чем измолотить моего брата в кровавую кашу с осколками хрящей, а потом размазать его еще дымящуюся плоть по критским пескам, сверкающим под луной. Об обещаниях, страстных и искренних, которые слетали с моих уст, сближавшихся с его устами.